Старческий грех
Шрифт:
– Извольте-с, - начал он, разведя руками, - я изготовлю вам прошение в таком роде, что вот вы представляете деньги по оценке, значащейся в описи этим предметам, просите разрешить продажу их, а вместе с тем приостановить и самый аукцион.
– Так... так...
– повторял за ним Бжестовский, - но вы говорите: деньги представляя... Для нас это решительно невозможно, потому что, откровенно сказать, мы теперь совершенно без копейки.
– Да что тут? Деньги пустые: всего каких-нибудь по оценке за мельницу пятьсот рублей да за пустошь двести... Такие найти можно-с... я приищу вам...
– говорил Иосаф, сам, кажется, не помнивший, что делает, и имевший в этом случае
Бжестовский встал перед ним с удивлением на ноги.
– Я слов даже не нахожу выразить вам мою благодарность, - проговорил он.
Иосаф тоже поднялся и неуклюже раскланивался.
– О благородный человек!
– произнесла Костырева, протягивая ему руку, и, когда он подал ей свою лапу, она крепко, крепко сжала ее.
У Иосафа начинало уж зеленеть в глазах. В это время вошел лакей-казачок, в белых нитяных перчатках, и доложил, что чай готов.
– Пойдемте!
– сказала хозяйка и, проходя мимо Иосафа, легонько задела его за коленку своим платьем. В зале, на круглом среднем столе, стоял светло вычищенный самовар и прочий чайный прибор, тоже чрезвычайно чистый. Костырева принялась хозяйничать: сначала она залила чай в серебряный чайник, накрыла его белой салфеточкой и сверх того еще положила на него свою чудную ручку. Иосаф и Бжестовский уселись на другом конце стола. Герою моему никогда еще не случалось видеть, чтобы в присутствии его молодая, прекрасная собой женщина разливала чай, и - боже мой!
– как понравилась ему вся эта картина.
– Не хотите ли вы сливок или рому?
– проговорила хозяйка и сама, проворно встав, подошла к Иосафу и, немного наклонившись, стала подливать ему из маленького графинчика в стакан.
При этом грудь ее была почти перед самым лицом его; он видел, как она слегка колыхалась, и даже чувствовал, что его опахивала какая-то обаятельная теплота. Что с ним было в эти минуты, и сказать того невозможно.
После чаю Бжестовский предложил сестре:
– Не лучше ли, душа моя, нам идти посидеть на балконе?
– Хорошо, - отвечала она и очень милым движением пригласила и Иосафа, проговоря: - Угодно вам?
Тот пошел. Сначала его провели через длинную гостиную, в которой он успел только заметить люстру в чехле да огромную изразцовую печь, на которой вылеплена была Церера, с серпом и с каким-то необыкновенно толстым и вниз опустившимся животом. Следующая комната, вероятно, служила уборной хозяйки, потому что на столике стояло в серебряной рамке кокетливое женское зеркало, с опущенными на него кисейными занавесками; а на другой стороне, что невольно бросилось Иосафу в глаза, он увидел за ситцевой перегородкой зачем-то двуспальную кровать и даже с двумя изголовьями. Об этом он, впрочем, сейчас же забыл, как вышли на балкон. Вечерний воздух начинал уже свежеть. Не спавшая еще с воды река подходила почти к самому дому, так что балкон как будто бы висел над нею. Неустанно и торопливо катила она свои сероватые и небольшие волны. Против самого почти города теперь проходил целый караван барок, которые, с надувшимися парусами, как гигантские белогрудые лебеди, тихо двигались одна за другой. Вдали виделся, как бы на островку, монастырь. Освещенный сзади солнцем, он, со своей толстой стеной, с видневшимися из-за нее деревьями, с своими церквами и колокольнями, весь отражался несколько изломанными линиями в рябоватой зыби.
– Какой прекрасный вид!
– решился Иосаф уже прямо отнестись к Костыревой.
– Да, чудный: я не налюбуюсь им, - отвечала она и вслед
Иосаф тоже вскочил.
– Что с вами-с?
– проговорил он с не меньшим ее испугом.
– Ничего... Я засмотрелась вниз на воду, и у меня закружилась голова, отвечала она, все еще бледная, но уже с милой улыбкой.
– В таком случае лучше уйти отсюда, - сказал Бжестовский.
– Да, - согласилась Костырева.
Все возвратились в залу.
"Боже мой, какое это нежное и деликатное создание!" - думал про себя Иосаф и, чтобы скрыть волновавшие его ощущения, заговорил опять о деле.
– Теперь надо просьбу написать-с, - сказал он.
– Будьте такой добрый, - подхватил Бжестовский и, проворно сходив, принес чернильницу и бумагу.
Иосаф написал прошение прямо набело.
– Подписать вам надобно-с, - отнесся он уже с улыбкой к Костыревой.
– Ах, сейчас, - отвечала она и осторожно взяла в свою беленькую ручку загрязненное перо.
Иосаф стал у ней за плечами. Он видел при этом ее чудную сзади шейку, ее толстую косу, едва уложенную в три кольца, и, наконец, часть ее груди, гораздо более уже открывшейся, чем это было, когда она наклонялась перед ним за чаем.
– К сему прошению...
– диктовал он смущенным голосом, - имя ваше-с и отчество?
– Эмилия Никтополионовна.
– Эмилия Никтополионовна Костырева руку приложила-с, - додиктовал Иосаф.
Эмилия написала все это тоненьким, мелким и не совсем грамотным почерком.
– Merci, monsieur Ферапонтов, merci, - повторила она несколько раз и, взяв его за обе руки, долго-долго пожимала их.
Иосаф не выдержал и поцеловал у ней ручку, и при этом - о счастие!
– он почувствовал, что и она его чмокнула своими божественными губками в его заметно уже начинавшую образовываться плешь. Растерявшись донельзя, он сейчас же начал раскланиваться. Бжестовский пошел провожать его до передней и сам даже подал ему шинель. Эмилия, когда Иосаф вышел на двор, нарочно подошла к отворенному окну.
– До свидания, monsieur Ферапонтов, - говорила она, приветливо кивая ему головою, и Иосаф несколько раз снимал свою шляпу, поводил ее в воздухе, но сказать ничего не нашелся и скрылся за калитку.
VII
Проснувшись на другой день поутру, Иосаф с какой-то суетливостью собрал все свои деньжонки, положил их в прошение Костыревой и, придя в Приказ, до приезда еще присутствующих, сам незаконно пометил его, сдал сейчас же в стол, сам написал по нем доклад, в котором, прямо определяя - продажу Костыревой разрешить и аукцион на ее имение приостановить, подсунул было это вместе с прочими докладами члену для подписи, а сам, заметно взволнованный, все время оставался в присутствии и не уходил оттуда. Старик, начальник Приказа, лет уже семнадцать тому назад, как мы знаем, пришибенный параличом, был не совсем тверд в языке и памяти, но на этот раз, однако, как-то вдруг прозрел.
– Асаф Асафыч, это что такое?
– спросил он, остановись именно на интересном для Иосафа докладе.
Ферапонтов побледнел.
– Прошенье Костыревой... деньги она представляет... просит там остановить торги, - проговорил он нетвердым голосом.
– Как же это так?
– спросил его опять непременный член, уставляя на него свои бессмысленные глаза.
– Да так... надо остановить... тут вот прямая статья насчет этого подведена...
– Все же, брат, надо прежде доложить губернатору.