Стархэвен
Шрифт:
Члены бригады редко входят сами в сердечник. В основном они действуют на его периферии, следя за его неясно вырисовывающейся в сумраке стеной, облицованной панелями управления различными звеньями главного компьютера. Мягко светящиеся зеленые и желтые огоньки мерцают на панелях, непрерывно информируя о состоянии укрытых в стенах механизмов. Люди из 9–й межэтажной бригады контролируют многочисленные блоки саморегулирующих устройств, направляющих работу компьютеров. Всякий раз, когда какие–то цепи контрольной системы оказываются на грани перегрузки, члены бригады быстро отлаживают их так, чтобы они могли выполнять свою функцию нормально. Это не трудная работа, но она первостепенна для жизни гигантского здания.
Каждый день, когда начинается их смена, Майкл Стэтлер и девять членов его бригады проползают через эдинбургский ирисовый затвор–шлюз на 700–м этаже и совершают свой путь по вечным сумеркам
Майклу 23 года. В этой межэтажной бригаде он проработал программистом–наладчиком уже одиннадцать лет. Теперь работа для него стала чисто автоматической — он стал просто придатком машины. Перемещаясь по межэтажью, он повышает напряжение или уменьшает, отключает или подключает, комбинирует или разъединяет, удовлетворяя требования обслуживаемого им компьютера, и делает все это бездумно и хладнокровно, на одних рефлексах. В этом нет ничего предосудительного. Для наладчиков нежелательно думать, нужно только действовать и действовать правильно; даже сейчас, на пятом веку развития электронно–вычислительной техники, человеческому мозгу все еще принадлежит первое место по мощности переработки информации, приходящей на один кубический сантиметр серого вещества. Должным образом обученная межэтажная бригада является эффективной группой из десяти великолепных, органически выращенных компьютеров, запущенных в основной агрегат. Майкл следит за меняющимися узорами индикаторов, выполняя все необходимые регулировки, а мыслительные центры его мозга свободны для всего другого.
Он грезит о незнакомых местах вне гонады 116, которые он видел на экране. Он и его жена Стэсин — заядлые телезрители и редко пропускают какое–либо телепутешествие. В мозгу проплывают изображения старого догонадского мира, старинные достопримечательности, пыльные развалины: Иерусалим, Стамбул, Рим, Тадж–Махал, руины Нью–Йорка, верхушки лондонских зданий, высовывающиеся из окружающих их волн, другие эксцентрические и романтические места за стенами гонады: вулкан Везувий, гейзеры Йеллоустоуна, африканские саванны, южные острова Тихого океана, Сахара, Северный полюс, Вена, Копенгаген, Москва. Великие пирамиды и сфинксы. Джунгли по реке Амазонке, Чичен–Ица. Великая китайская стена.
Существуют ли еще эти места?
Майкл этого не знает. Большинство из того, что они видели на экранах, существовало сто лет назад и больше. Он знает, что распространение гонадской цивилизации потребовало сноса многого из того, что устарело, ликвидации хаотичного прошлого. Конечно, все было сначала заботливо заснято в объеме, а потом исчезло: облачко белого дыма, запах распыленного камня, сухость в ноздрях и горечь во рту. Несомненно, знаменитые памятники старины спасены. Нет нужды перерабатывать пирамиды только для того, чтобы сделать еще одну комнату в гонаде. Но расчищаться должны были большие пространства. Например, бывшие города. В конце концов, гонада 116 входит в Чиппитскую констеляцию, а он слыхал, как его зять — Джесон Квиведо, историк, рассказывал, что когда–то здесь были два города, называвшиеся Чикаго и Питтсбург, которые стояли с противоположных краев нынешней констеляции. А между ними была непрерывная полоса городских поселений. Где теперь Чикаго и Питтсбург? От них не осталось и следа, на месте их поднялась 51 башня Чиппитской констеляции, все опрятные и организованные. Мы съедаем наше прошлое и извергаем гонады. Бедный Джесон, он, должно быть, скучает по древнему миру, как и я сам, думает Майкл.
Майкл мечтает о приключениях вне гонады 116. Почему бы ему не выйти наружу? Разве он должен провести все свои оставшиеся годы, вися на самоходном кресле между этажами, угождая панелям управления? Так хочется выйти, вдохнуть незнакомый, неочищенный воздух с запахом зеленых растений. Увидеть реку. Полетать вокруг этой первобытной планеты, всматриваясь в ее неровную поверхность. Вскарабкаться на Великую пирамиду! Поплавать в соленой воде океана! Как это интересно! Встать под открытым небом, подставив свою кожу знойным солнечным лучам. Покупаться в лунном свете. Увидеть оранжевое сияние Марса, а на рассвете сщуриться на Венеру…
— Послушай, я бы мог сделать это, — говорит он своей жене, безмятежной разбухшей Стэсин. Она носит их пятое дитя — девочку, которая должна родиться через несколько месяцев. — В конце концов — это не составит особого труда перепрограммировать блок так, чтобы он открыл мне проход наружу. Я бы спустился и вышел из здания раньше, чем кто–либо из шпиков, и спрятался бы в высокой траве. А потом я бы пересек
— А где бы ты доставал пищу? — спрашивает Стэсин. Практичная девочка.
— Я бы прожил на подножном корму, питаясь дикими плодами и орехами, как индейцы! Мясом бизонов. Бизоны — это такие большие бурые животные. Я подкрадусь сзади и прыгну ему на спину, прямо на зловонный жирный горб, обхвачу его руками за горло и дерну! Он упадет мертвым — и у меня на много недель будет мясо. Можно есть его сырым.
— Нет никаких бизонов, Майкл. Теперь нет никаких диких животных. Ты же знаешь.
— Да я это не всерьез. Ты думаешь, я действительно мог бы убить? Помилуй Бог, у меня могут быть странности, но я не сумасшедший! Нет! Слушай, я бы делал набеги на коммуны. Прокрадусь ночью, наберу овощей, кусок протеинового мяса — все, что попадется. Их склады не охраняются. Они не ожидают, что люди из гонад могут подкрасться. Я бы так питался. И я повидал бы Нью–Йорк, Стэсин, я повидал бы море! И может быть, даже нашел бы там целое общество диких людей с лодками, аэропланами, с чем угодно, которые могли бы переправить меня через океан: в Иерусалим, Лондон, в Африку!
Стэсин смеется:
— Люблю, когда ты становишься таким задорным, — говорит она и, притянув его к себе, кладет его разгоряченную голову на свой гладкий тугой живот. — Ты уже слышишь ее? — спрашивает она. — Она там поет. Бог мой, Майкл, как я люблю тебя!
Она не принимает его всерьез. Да и кто бы принял?
Но он уйдет. Вися в межэтажье, щелкая выключателями и трогая запасные платы, он воображает себя кругосветным путешественником. Он посетит все настоящие города, чьими именами названы гонады 116. Все, сколько их осталось: Варшаву, Рейкьявик, Луиссвиль, Коломбо, Бостон, Рим, Токио, Толедо, Париж, Шанхай, Эдинбург, Найроби, Лондон, Мадрид, Сан–Франциско, Бирмингем, Ленинград, Вену, Сиэтл, Бомбей, Прагу. Даже Чикаго и Питтсбург, если они и в самом деле не исчезли. И другие. Все ли он назвал? Он пробует сосчитать. Варшава, Рейкьявик, Вена, Коломбо… и теряет счет. Но как бы то ни было, он выйдет. Пусть не весь мир — он наверняка больше, чем представляется ему, Майклу, но кое–что он увидит: почувствует дождь на своем лице, послушает шум прибоя, ощутит холодный мокрый песок под подошвами туфель. И солнце. Знойное, палящее солнце!
Давно уже никто не выходит из здания, кроме, возможно, жителей Луиссвиля, посещающих другие гонады, но и они делают это не часто. Он предполагает, что школьники путешествуют вокруг, посещая древние места, но сам Майкл не знает никого, кто бы побывал в таком путешествии. Джесон, хоть и специализируется на XX веке, конечно, не выходил. Конечно же он мог бы посетить руины Нью–Йорка, чтобы получить более живое представление о том, каким он был раньше. Джесон есть Джесон, он не сделал бы этого, даже если бы имел такую возможность. Но он, Майкл, обязан. «Я пойду вместо него. Кто сказал, что нам предназначено провести всю жизнь внутри одного единственного здания?» Он видел как–то в кубиках Джесона картины из старой жизни: открытые улицы, движущиеся автомобили, маленькие здания, предназначенные для одной семьи из трех или четырех человек. Неправдоподобные, неотразимо чарующие картины. Неудивительно, что это общество не выдержало, это тяготеющее к дракам общество развалилось. Мы должны иметь что–то более организованное. Но понимая это, Майкл ощущает притягательность такого образа жизни. Он чувствует центростремительные толчки к свободе и хочет вкусить ее. «Мы не должны жить так, как они, но мы не должны жить и так, как живем. Не все время. Иногда надо выходить, чтобы испытать горизонтальность вместо тысячи этажей, вместо соматических залов, зонных центров, наших священников, наших нравственных инженеров, наших утешителей, всего нашего. Нужно что–то еще. Краткий визит наружу станет величайшим событием в моей жизни. Я сделаю это».
И вот, вися в межэтажье, рефлекторно гася возникающие в блоках отклонения, он дает себе слово, что не умрет, не выполнив своей мечты.
Его зять Джесон, сам того не ведая, раздул пламя тайных стремлений Майкла своей теорией об особой расе гонадских людей, высказанной как–то вечером, когда Майкл и Стэсин были в гостях у Квиведо. Как сказал тогда Джесон? «Я исследую положение о том, что жизнь в гонадах воспитывает новый тип человеческих существ. Тип, который с готовностью приспосабливается к относительно небольшому жизненному пространству и низкой частной квоте». Относительно этого у Майкла были сомнения. По его мнению, это связано не с генетикой, а скорее с психологическими факторами. Или даже с добровольным одобрением главного положения в целом. Но чем больше рассказывал Джесон, тем убедительнее звучали его идеи.