Старое пианино
Шрифт:
Сева сделал шаг к балкону, прижимаясь спиной к мебели, затем второй, третий. Коршун следил за ним желтым глазом. Севе осталось дотянуться и захлопнуть балконную дверь, но тут птица сорвалась с места и вылетела наружу.
Сева невольно шарахнулся в сторону, таким мощным был бросок небесного пришельца. Сева вышел на балкон и с ужасом увидел, что птица уже вылетает из кухонного окна, и в когтях у нее заветный пакет с деньгами.
— Стой! — завопил Сева. — Стой, стервятник! Отдай деньги, мразь!
В голове промелькнуло, что надо бежать за пистолетом,
Пока Сева в отчаянии лихорадочно соображал, что можно предпринять, коршун бросил пакет на соседний балкон и стал набирать высоту, а там пропал над крышей.
Сева ринулся к соседям, вдавил палец в кнопку дверного звонка.
— Они вчера уехали, — сообщила Зинаида. — В Турцию на пятнадцать дней.
Сева осмотрел замки. Конечно, если повозиться, то замки можно открыть, но момент был неподходящий — площадка длинная, квартир много, и время такое, что соседи возвращались с работы. А ждать до ночи нельзя, Севе могли позвонить с минуты на минуту и потребовать деньги.
Он снова вышел на балкон, осмотрел карниз, прикинул расстояние. Карниз был достаточно широк.
— Давай веревку, привяжусь и полезу, — пришла Севе в голову логичная мысль.
— Откуда? Нет у меня веревки. Жди тогда, схожу в хозяйственный магазин.
— Некогда ждать, дура стоеросовая! Отойди! Никакой пользы от тебя.
Зина со страхом наблюдала, как муж перелез через перила, потом, прижавшись спиной к стене, стал боком передвигаться по карнизу мелкими шажками, при этом старался не смотреть вниз.
И тут налетел этот проклятый коршун. Сева стал махать руками, пытался защищаться, коршун нападал с клекотом, который звучал странно, как птичий смех. Страшные когти и клюв терзали беспомощную жертву. Лицо Севы было в крови, он держался из последних сил, пытался защитить голову, глаза, наконец не выдержал, сорвался с карниза и с диким воплем полетел вниз. Коршун покружил над падающим, словно хотел проследить, как мозги несчастного брызнут на асфальт, затем снова плавно взмыл к балкону, на котором стояла потрясенная Зинаида.
Женщина попятилась вглубь комнаты, а подлая птица, усевшись на перила, нагадила на пол балкона, нагло подмигнула Зинаиде огненным глазом и лишь после этого исчезла окончательно.
Глава 11
Максим последние два дня плохо выглядел. Он осунулся, под глазами залегли тени. Работа с пианино давалась ему тяжело, ценой страшного нервного напряжения. Голоса из преисподней действовали как психическая атака. Чтобы ее выдержать, надо было обладать железными нервами и олимпийской выносливостью. Каждое утро начиналось с неизбывного кошмара — не было ему конца: композиция должна была охватить весь звукоряд, тогда как заставить каждую струну звучать в лад с другими порой казалось непосильной задачей. Случалось, Максимом овладевала паника, он терял веру в себя, ощущал бессилие и начинал сомневаться в своем таланте.
На
Приступы самобичевания и рефлексии накатывали по-разному: он обвинял себя в том, что оказался несостоятельным, едва пришлось столкнуться с настоящими трудностями. Все, что он делал до сих пор, теперь казалось ему слишком простым. Не велика заслуга играть готовые произведения на идеально настроенных инструментах, или сочинять, когда клавиатура поет под твоими пальцами. Ты попробуй создать красоту из пепла, величие из отчаяния, надежду из последней стадии безумия.
Кабинет, в котором он трудился, с каждым днем приобретал все более зловещие признаки связи с потусторонним миром. Теперь уже нельзя было не только впускать дневной свет, но и включать электричество. Приходилось зажигать свечи, это хоть как-то спасало ситуацию. Плесень захлестнула стены и все предметы, бахромой свисала с потолка. В помещении постоянно было сыро, промозгло, пахло заброшенным погребом. Та же картина наблюдалась в двух примыкающих к кабинету комнатах и в коридоре. Линии всех предметов стали нечеткими, временами текли, ломались, тускнели и снова проявлялись, как зыбкий мираж.
Михалыч все еще воздерживался от присутствия в «экзекуторской комнате», зато Ярик потребовал, чтобы ему разрешили входить к Максиму с проверками. Несмотря ни на что, периоды упадка духа сменялись творческим озарением, и тогда молодой композитор забывал обо всем на свете, не чувствовал холода, усталости, не замечал течения времени, рези в глазах, боли в позвоночнике. Случалось, он доводил до полного истощения все свои волевые и физические возможности; Ярику приходилось утаскивать его силой, либо друг сам падал замертво ему на руки, когда становилось совсем невмоготу.
После таких сеансов Максима приходилось отогревать, растирать, отпаивать горячим чаем, приводить в чувство всеми доступными средствами. Измученный сочинитель засыпал на несколько часов, во сне бредил, Михалыч слушал и мрачнел все больше:
— Поражаюсь, как он держится до сих пор. Любой на его месте давно бы сломался. Я не ошибся с выбором, хоть это радует, но сможет ли он выдержать до конца?
— Михалыч, ты мне зубы не заговаривай, — показал кулак Ярик. — Парень совсем извелся. Я его таким тебе отдал?
— Нет, не таким. Сейчас он другой человек. Он стал мудрым и по-настоящему великим. Таким уже останется навсегда.
— Ох, ох! Сколько пафоса! Да он не сегодня-завтра концы отдаст.
— Это ничего не меняет. Но можешь не беспокоиться, умереть я ему не дам, иначе грош мне цена. Если уж он делает невозможное, то мне сам Бог велел! Да и не в моих правилах отступать! — Глаза у Михалыча вдруг грозно засверкали ослепительной голубизной, Ярик даже рот раскрыл от изумления.
— Ну ты даешь, старик, — сглотнул он. — Все не могу понять, кто ты такой. Чудной какой-то…