Старый Арбат. Прогулки по центру Москвы

Васькин Александр Анатольевич

В 1917 году история дореволюционной «Праги» закончилась. И дело даже не в том, что в ресторане в октябрьские дни устроили склад боеприпасов. Адвокаты и офицеры уступили место рабочим и солдатам, столовавшимся здесь в голодные годы Гражданской войны. Впрочем, было бы странным, если бы «Прага» не помогла выжить и людям творческим, благодаря которым столики в ресторане никогда не пустовали. В бытовых записях Марины Цветаевой 1919–1920 годов находим: «В детский сад – Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генералову – не дают ли хлеб». Попробуй-ка ныне разбери, о чем пишет Марина Ивановна, но мы попытаемся. «Усиленный» – означает академический паек, который представителям московской творческой интеллигенции выдавали в ЦЕКУБУ – Центральной комиссии по улучшению быта ученых на Пречистенке («Здесь Цекубу, здесь леший бродит, русалка на пайке сидит» – стишок тех времен). «Пражская столовая» Моссельпрома и находилась в бывшем ресторане

«Прага». Бывший гастроном Генералова, где давали хлеб по карточкам, находился в тоже бывшем доме страхового общества «Россия» на Лубянской площади.

Нас, конечно, заинтересовали сапожники. При чем здесь они? В то время «Прага» была уже национализирована и превращена в столовую, где по карточкам кормили победивший пролетариат, в частности, представителей профсоюза сапожников. Чудесным образом карточка досталась и Марине Цветаевой: «Живу с Алей и Ириной (Але 6 л<ет>, Ирине 2 г<ода> 7 м<есяцев>) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, „одолженного“ соседями – весь запас!.. Живу даровыми обедами (детскими). Жена сапожника Гранского – худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом – мать пятерых детей – недавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед (одна из ее девочек уехала в колонию) и „пышечку“ для Али…» Вот вам и разгадка.

А жила Марина Ивановна очень тяжело и голодно – есть было нечего. Жуткое впечатление производил московский дом поэтессы в Борисоглебском переулке, куда писатель Борис Зайцев как-то привез на салазках дрова: «Квартира немалая, так расположена, что средняя комната, некогда столовая, освещается окном в потолке, боковых нет. Проходя по ледяным комнатам с намерзшим в углах снегом, стучу в знакомую дверь, грохаю на пол охапку дров – картина обычная: посредине стол, над ним даже днем зажжено электричество, за ним в шубке Марина со своими серыми, нервно-мигающими глазами: пишет. У стены, на постели, никогда не убираемой, под всякою теплой рванью Аля. Видна голова и огромные на ней глаза, серые, как у матери, но слегка выпуклые, точно не помещающиеся в орбитах. Лицо несколько опухшее: едят они изредка». Маленькая дочь поэтессы Аля очень боялась крыс, что залезали на ее кровать, – грызунам нулевая температура в доме была нипочем. Цветаева и в мирное-то время была безалаберна в быту (свойство многих творческих людей!), а тут разруха – хоть ложись да помирай. В самом деле, трудно представить ее, выходящей ночью воровать заборы, – этим занимались тогда многие москвичи, искавшие, чем бы еще растопить печку.

А карточки из «Пражской столовой» помогли Марине Ивановне и детям: «Оттуда – по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянками – ни пальца свободного! и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! – по черной лестнице – домой. Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды – в одну кастрюльку: суп вроде каши… Кормлю и укладываю Ирину… Кипячу кофе. Пью. Курю… В 10 часов день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 часов или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда – хлебом…» А мы не перестаем удивляться тому, как причудливо пересекаются в судьбе Цветаевой две Праги: бывший ресторан и чешская столица, с которой у поэтессы так много связано.

Сегодня на другой стороне Арбатской площади стоит знаменитый дом, раскрашенный, как и в те далекие времена, аршинными буквами, составляющими слово «Моссельпром». К рекламе этой советской организации имеют прямое отношение Владимир Маяковский и Александр Родченко, собственно, по этой причине оно нам сегодня и интересно. А расшифровывается Моссельпром довольно скучно – Московское губернское объединение предприятий по переработке продуктов сельскохозяйственной промышленности. Существовал Моссельпром в 1922–1937 годах, а в «Праге» была столовая для его сотрудников. Маяковский воспел столовую в стихах, где упомянуты многие его собратья по перу:

В других столовыхлюди – тени.Лишь в «Моссельпроме»сытен кус.Там —и на кухнеи на сценездоровый обнаружен вкус.Там пиво светло,блюда полны,там —лишь пробьет обеда час —вскипают вдохновенья волны,по площади Арбатской мчась.Там —на неведомых дорожкахследы невиданных зверей,там все писателина ножкахстоят,дежуря у дверей.Там чудеса,там Родовбродит,Есенин на заре сидит,и сообща они находятприют, и ужин, и кредит.Там пылом выспренним охвачен,грозясь Лелевичу-врагу,пред представителем рабфачьимПильняк внедряетсяв рагу…Поэт, художник или трагик,забудь о днях тяжелых бед.У «Моссельпрома»,в бывшей «Праге»,тебе готовится обед.

А вот еще один образец социальной рекламы:

Где провести сегодня вечер?Где назначить с приятелем встречу?Решенья вопросовне может быть проще:«Все дороги ведут…»на Арбатскую площадь.Здоровье и радость —высшие блага —в столовой «Моссельпрома»(бывшая «Прага»).Там весело, чисто,светло, уютно,обеды вкусны,пиво не мутно.Там людиразличных фронтов искусстввдруг обнаруживаютобщий вкус.Врагидруг на друга смотрят ласково —от Мейерхольдадо Станиславского.Там,если придется рядом сесть,Маяковский Толстогоне станет есть.А обазаказывают бефстроганов(не тронув Петра Семеныча Когана).Глядя на это с усмешкой, —и ты тамвесь проникаешься аппетитом.А видя,как мал поразительно счет,требуешь пищиеще и еще.Все, кто здоров,весели ловок,не посещают других столовок.Черта ли с пищейвозиться дома,если дешевлеу «Моссельпрома»…

Неудивительно, что Илья Ильф и Евгений Петров, также обедавшие в этой столовой, отправили сюда же своих героев – Ипполита Матвеевича и Лизу из романа «Двенадцать стульев». Для Воробьянинова тот романтический ужин закончился печально, но могло быть и еще хуже, ибо обстановка в «Праге» изменилась в новые времена радикально. Работавший в Историческом музее нумизмат Алексей Васильевич Орешников обедал здесь. «Проехали в ресторан „Прага“, где съели 2 обеда по 90 копеек. Приготовлено вкусно, но сам ресторан скромнее прежнего, скатертей нет, за некоторыми столами „товарищи“ сидят в шапках или картузах», – читаем в дневнике от 19 ноября 1925 года. Отсутствие скатертей на столах – деталь чрезвычайно интересная. Надо думать, что и посуда была попроще, чтобы не раздражать новый контингент. Попадись под горячую руку обедающим «товарищам» отец русской демократии с его неуместными призывами поехать «в номера», и неизвестно, куда бы его после этого отправили.

В 1920-е годы не раз видели в «Праге» Сергея Есенина и частенько с пустыми карманами: «При мне однажды в „Праге“ у Есенина не хватило пятидесяти рублей на уплату по счету. И сейчас же из-за соседнего столика поднялся совершенно незнакомый нам гражданин и вручил эту сумму Есенину. Стоило ему при каких-нибудь затруднительных обстоятельствах назвать себя: „Я – Есенин“, как сейчас же кем-нибудь из публики оказывалась ему необходимая помощь», – рассказывал журналист Лев Повицкий, которого поэт именовал «старинным другом».

М.А. Булгаков

Не очень приятным вышел обед в «Праге» для Михаила Булгакова. «Как-то мы с Михаилом Афанасьевичем, – рассказывала Екатерина Шереметьева, – долго бродили по Москве, подошли к Арбатской площади, и он предложил пообедать в ресторане „Прага“ на углу Арбата и Поварской (улицы Воровского). К концу обеда мы поспорили о заметке в газете, смысл которой поняли по-разному. Чтобы разрешить спор, Михаил Афанасьевич пошел купить газету в киоске внизу. Официант, видимо встревоженный исчезновением моего спутника, топтался вблизи нашего столика. Я попросила его получить за обед и заплатила. Я ожидала, что Михаил Афанасьевич обидится, но не так… Он показался в дверях, я пошла ему навстречу, официант уже собирал посуду на столе. Булгаков понял, что за обед заплачено. Лицо его мгновенно осунулось, во взгляде было возмущение и отстраняющий холод. Он спросил только: „Зачем?“ Я совершенно растерялась, не помню, что говорила, не знала, как исправить, загладить свою бестактность, Булгаков не сразу простил мне ее». Случай этот относится к самому началу 1930-х годов. В романе «Мастер и Маргарита» упоминается «ресторан на Арбате» – это, несомненно, «Прага».