Старый наездник
Шрифт:
Он проминал жеребца Орфея и просил меня подойти к беговой дорожке.
— А я вас узнаю? — усомнился я.
— Это я вас узнаю. Какой вы из себя?
— Старый, седой, невысокий. В дубленке и меховой шапке. В руках красная папка.
— Хорошо. Подходите.
Я попрощался с Зыковым, по крутой лестнице спустился в ветреную, морозную студь ипподромного пространства и стал любоваться лошадьми, которых наездники проминали и шагом, и рысью. Присматриваться к наездникам не имело смысла: давно сзимело, и в своих перепоясанных ремнем шубейках с поднятым воротом, низко нахлобученных ушанках они все казались на одно лицо, точнее, вовсе без лица — наружу торчал один лишь
Но вот вороной конек свернул к решетке, возле которой я стоял, натянулись вожжи, и щеголеватый, с переливцем, баритон произнес:
— Седой?.. Да. Старый? Ну, это мы еще посмотрим. Дубленка, красная папка — все сходится. Здравствуйте, товарищ Нагибин.
Мимо, по часовой стрелке по внешнему кругу и против — по внутреннему, бежали вороные, гнедые, серые в яблоках, огненно-рыжие лошади; горячие и спокойные, добрые и злые, гордые и равнодушные, вышколенные и с заскоками. Они были заложены в качалки на мотоциклетных шинах и американки на велосипедных, в легкие, паутинно-тонкие санки. Наездники, похожие на молочниц в своих толстых одеждах, поворачивали в нашу сторону красные носы. О чем они думали, видя наши переговоры?.. Вот начальство — два заместителя директора в пыжиковых шапках — подумали явно что-то нехорошее и весьма сумрачно отозвались на веселое приветствие Ратомского. Похоже, они зачислили меня в самый мерзкий разряд ипподромных гнусов — жук солидный.
Впечатлительная натура Ратомского чутко отозвалась на то двусмысленное впечатление, какое мы производили на окружающих. Он как-то усмешливо заиграл со мной, — тон, который я не выношу, но ему простил, поскольку в нем мне все было интересно.
— Садитесь, — предложил он, — я вас немножко покатаю, потом отвезу в свое отделение.
Я охотно примостился у него в ногах. Орфей отмахнул хвостом, заставив меня чуть отпрянуть, и стал выкладывать в раскисший снег дымящиеся катыши.
— Да не бойтесь вы! — ласково, как на ребенка, прикрикнул на меня Ратомский. — Экой пугливый, право!
— Я и не боюсь, с чего вы взяли?
— Это безопасно, — не слушая, продолжал наездник. — Вот когда кобыла на бегу мочится — дело табак. Попил же я лошадиной мочи на своем веку!
— А это правда бывает?
— Ну как же!.. Если кобыла не в охоте, а ты резвости требуешь, из нее — вхлёст! И ты сам наезжаешь на струю, куда деваться-то? Да разве об этом думаешь? И отплеваться иной раз забудешь.
Орфей опустил хвост. Ратомский подобрал вожжи, сани тронулись. Я взялся рукой за стойку.
— Не бойтесь! — снова вскричал Ратомский. — Падать вниз, не вверх!
Бояться было нечего, но он нарисовал себе карикатурный образ неуклюжего старого писаки, таскающегося где не след с нелепой красной папкой под крокодиловую кожу.
Красный крокодил — действительно смешно. Конечно, такой байбак должен всего бояться и непрерывно шлепаться. Поощряя меня к падению, Ратомский рассказал, как сегодня утром вывалилась из саней его жена, которую он хотел подбросить до манежа. Опытный человек, сколько лет входной кассиршей проработала, а полетела вверх тормашками и шубу разорвала. И в гневе обругала мужа «хреновым извозчиком».
Я принял историю к сведению, но падать не собирался, даже когда он пустил Орфея махом и перехватил волоки за петли.
— Чтобы удержать, коли спотыкаться начнет, — пояснил Ратомский, подметив мой взгляд.
— Спотыкаться?.. С чего?
— Плечевые мышцы ни к черту! Он у меня недавно. Чуть напряжется, так падает. Вконец испорченная лошадь.
— Что же с ним будет?
— Передадим в военное охотхозяйство. — Ратомский лукаво усмехнулся. — Ладно, если он с лесничим или егерем завалится, а ну-ка генерала опрокинет?.. Никак нагоняют? — спросил обеспокоенно.
— Да, — сказал я, оглянувшись. — Здорово идут. Целой группой.
Ратомский сделал серьезное лицо, утвердил ступни в подножках саней, чуть откинулся назад — эти приготовления должны были сработать на мой испуг. Мимо пронеслись три или четыре упряжки, брызнув мне по дубленке жидким снегом. Бедняга Орфей чуть напружинился, косо задрал голову, выкатив черный с кровавым натеком в углу глаз, и поскакал козлом. Но, сразу укрощенный Ратомским, перешел на вялую рысцу.
Постращав меня еще разок-другой и убедившись в отсутствии эффекта, Ратомский свернул к конюшням.
По пути он сердечно поздоровался с каким-то стариком в ярко-синей нейлоновой курточке. Старик ответил ему, широким движением сняв картуз.
— Рощин… Узнали?..
Боже мой, Рощин, один из самых популярных наездников «моей» поры! Вот почему его жест показался мне знакомым. Так отвечал он на приветствия трибун, выиграв очередной приз.
Румяный наездник на рослом гнедом жеребце приветствовал Ратомского и сразу показал нам широкую спину.
— Крейдин, — уважительно сказал Ратомский. — Этот дает!..
Потом мы увидели и Ползунову, коренастую, в очках, похожую на учительницу или лаборантку, но уж никак не на «извозчика».
Кажется, Аллу Михайловну несколько удивило мое восторженное приветствие. Но я не владел собой. Душа пела. Опять мне принадлежало это огромное хмурое небо, этот расквашенный копытами снег, эти легкие санки и взмокшие бока лошади, опять мелькали вокруг насельники и колдуны таинственного мира, имя которому «бега».
У конюшен мы поручили Орфея заботам девушки-конюха. Здесь я познакомился с Андрюшей Ратомским, красивым двадцатисемилетним парнем, недавно женившимся на молодой художнице. Жены его случайно не оказалось, хотя она проводит куда больше времени возле конюшен, нежели в студии, и даже участвовала в любительских бегах. К этим бегам допускаются только женщины — сотрудницы ипподрома. Но жена Андрея по праву считается «своей».
Вдоль денников мы прошли в кабинет Ратомского, увешанный фотографиями выдающихся лошадей. Рамки фотографий повиты лентами, которые я принял в полумраке за траурные. Чем-то языческим повеяло от этого культа мертвых лошадей. Все оказалось проще: я принял за траур красные ленты побед. На фотографиях были запечатлены победители дерби разных лет, которые сейчас преспокойно здравствуют на конезаводах, служа святому делу воспроизводства.
Напротив кабинета — кладовая, там хранится сбруя: седла, потники, уздечки, волоки, запасные ремни, подпруги, кольца, колпачки, ногавки, бинты, кобуры, напястники, намышники, наколенники. Даже вообразить трудно, сколько всего надето на беговой лошади, особенно если она засекается. Но и это еще не все, боящимся шума лошадям положены наушники, а близоруким — муфты, мешающие видеть то, что может испугать. Целый стенд занят удилами. Тут есть и русские, и французские удила: обыкновенные металлические, алюминиевые, резиновые, «соска» с сахаром, уланские. Последние названы не в честь лихих вояк, воспетых поэтом: «…беспечны, веселы и пьяны, там улыбаются уланы, вскочив на крепкое седло», а в память о мерине Улане с плохим прикусом. Ему требовались удила с необычным выгибом, дабы они, как положено, приходились на беззубый край челюстей. Кстати, выражение «закусить удила» бессмысленно, лошадь может только зажать их деснами. Удила особенно важны, поскольку все сигналы от наездника лошадь получает через слизистую оболочку рта.