Старый патагонский экспресс
Шрифт:
— Я был иезуитом, — сказал он. — Вот уже пятнадцать лет, как я получил свой сан. Я проходил послушание в Ирландии и Риме, а когда меня рукоположили, поехал в Штаты. Некоторое время я был миссионером в Эквадоре, а потом меня отозвали в Нью-Йорк. Я часто бывал в Белфасте — там осталась моя семья. Это было очень плохо в семьдесят втором — «Кровавое воскресенье» и жестокость британцев [42] . Моего брата ранили, у моей сестры сожгли дом. Я был потрясен до глубины души. «Возлюби ближнего» — одна из заповедей, но как я мог возлюбить ближнего после всего, что увидел? Конечно, это не свалилось на меня в одночасье, это пришло постепенно. Я всегда был тверд в вере, но после той поездки не смог подавить сомнения. И когда вернулся в Нью-Йорк,
42
«Кровавое воскресенье» — события 30 января 1972 года, произошедшие в районе Богсайд североирландского города Дерри. В тот день солдаты 1 — го батальона парашютного полка Великобритании под командованием подполковника Дерека Вилфорда и капитана Майка Джексона расстреляли демонстрацию местных жителей, пришедших на марш Ассоциации в защиту гражданских прав Северной Ирландии.
Мой епископ был ошарашен. Он не мог поверить, что я обратился к нему с такой просьбой. Он признался, что давно составил список ненадежных служителей церкви. Он действительно имел такой список — тех, кто, по его мнению, рано или поздно все равно откажется от пострига. Забавно — меня в этом списке не было. Тем не менее он дал мне отпуск на шесть месяцев, как я просил, и сказал на прощание: «Ты еще вернешься».
У меня оказалось полно свободного времени — прислуживать на мессе вовсе не обременительно. Вот я и решил поработать страховым агентом. И я оказался очень хорош в своем деле! Я продавал страховые полисы по всему Нью-Йорку. Наверное, тут пригодился опыт священнослужителя, ведь, если предлагаешь кому-то застраховать свою жизнь, ты должен вызывать доверие. Деньги меня не интересовали. Мне было интересно встречаться с людьми, наблюдать за ними, когда они у себя дома. И ведь им было невдомек, что я священник. Для них я был простым торговцем, предлагающим свои полисы.
К концу шестого месяца я пришел к епископу и попросил еще об одном отпуске на шесть месяцев. Он был удивлен — о да, и еще как! — но ведь меня не было в его списке. Он даже улыбнулся мне и повторил: «Я знаю, что ты вернешься».
Но я знал, что этого не будет.
Это ведь совсем несложно — быть священником, не так ли? Впрочем, откуда вам знать! Но поверьте, это просто. Обо всех ваших нуждах уже позаботились. Не надо платить за квартиру, не надо покупать продукты. Не надо готовить, не надо делать уборку. Вы все получаете даром. «Вам не нужна машина, святой отец?» «Святой отец, вот тут для вас кое-какие мелочи!» «Мы можем чем-то помочь, святой отец? Вы только скажите!» Я не хотел всего этого, и я не хотел снова продавать полисы — в какой-то степени это тоже напоминало труд священника. Я не мог вернуться домой, но не мог и оставаться в Нью-Йорке. Я знал одно: мне надо куда-то уехать.
Я в последний раз побывал в Белфасте, повидался с родными, и политическая обстановка там была еще хуже, чем прежде. Мой брат поехал проводить меня на самолет, и, пока мы шли к месту посадки, я подумал: ты никогда меня больше не увидишь. Это был самый тяжелый поступок в моей жизни. Это было даже тяжелее, чем отказаться от сана, — повернуться спиной к брату и подняться в самолет.
Я сразу отправился в Эквадор. Я был здесь счастлив, и у меня еще есть здесь друзья. С тех пор минуло пять лет. Я женился на здешней женщине. Я никогда не был так счастлив за всю мою жизнь. У нас растет малыш, ему четырнадцать месяцев, и второй на подходе — вот почему сегодня моя жена не со мной.
Хожу ли я в церковь? Конечно, хожу. Я отказался от сана, но не отказался от веры. Я никогда не пропускаю мессу. Я бываю на исповеди. Вы должны понять: на исповеди я говорю не со священником, я говорю с Богом. Я приехал сюда по делу. Это не очень важное дело, но я пробуду здесь какое-то время.
Самое трудное для меня — ни с кем не делиться этим. Ну как прикажете
О да, я все время переписываюсь с ними. Мои письма о моей жизни в Эквадоре, о приходе и всем таком — это настоящие произведения искусства. И ни одного слова правды. Я знаю, что братья и сестры поймут меня, но это убьет мою мать. Поймите, ведь ей уже за восемьдесят. Она так хотела, чтобы я стал священником. Она жила ради меня. Но как только она скончается, я немедленно все брошу, чтобы вернуться в Белфаст, я в тот же день сяду на самолет. И это ранит меня больнее всего. Что она не может знать обо мне правду. И я никогда больше не увижу ее.
Вы считаете, что мне бы следовало обо всем ей написать? Хотел бы я набраться решимости, но у меня не поднимается рука. Знаете, что я скажу вам, Пол: напишите лучше вы. Из этого получится неплохая история, правда?
Для этого ирландца индейцы были народом, порабощенным судьбой, лишенным малейшего шанса что-то изменить. Для Хорхе Икацы индейцы являлись носителями культуры. Для моих дальних родственников Нореро индейцы обладали несомненными достоинствами и славным прошлым. Для подавляющего большинства прочих людей индейцы были лесорубами и водоносами, то есть неотесанной деревенщиной.
В Гуаякиле мне пришлось услышать и другую точку зрения. Мистер Медина был довольно чопорным и надутым эквадорцем с тонкими усиками и холодным взглядом серых глаз. Его галстук был туго затянут, брюки превосходно отглажены, носки туфель отполированы до блеска и очень острые, так что трудно было поверить, будто под этими клювообразными черными остриями помещаются обыкновенные пять пальцев. Мы разговорились по поводу обилия крыс. Он заявил, что, хотя многие предпочитают травить крыс или ставить на них ловушки, есть гораздо более действенный метод. Вы используете очень тонкий писк, который не способно уловить человеческое ухо. Этот звук прекрасно прогоняет крыс — они его не выносят. Местные мукомольни были оккупированы полчищами крыс, пока не придумали этот звук — кажется, мистер Медина назвал его «сонаром», — и крысы исчезли. Иногда, если крыса попадает в запертое помещение, где раздается этот звук, на следующее утро ее находят дохлой — писк доводит ее до смерти.
— А меня доводят до смерти музыкальные автоматы, — признался я. — Особенно в Эквадоре.
— Человек не может услышать этот звук, — возразил он, — разве что у женщин иногда возникают головные боли. Жаль, что такого приспособления нет для индейцев.
— Какая дружелюбная идея, — заметил я.
— Все проблемы Эквадора — это расовые проблемы, — сообщил он мне с холодной улыбкой. — Индейцы ленивы от природы. Это не ваши индейцы в США. Да, некоторые из них могут постричься и начать работать, но их совсем немного. В Эквадоре нет бедных, здесь есть только индейцы. Они неграмотны и никчемны.
— Но почему бы вам не дать им тогда образование? Организуйте школы, наймите врачей. Тогда им незачем будет толкаться в Квито и Гуаякиле, они просто пытаются найти в городах то, чего лишены в глубинке.
— Они сами не понимают, зачем явились в Гуаякиль. Они не знают, что им здесь делать. Кто-то продает какие-то мелочи, кто-то попрошайничает, кто-то даже работает, но все они потеряны. Они потеряны навсегда.
— Даже до того, как пришли испанцы?
— Несомненно. Империю инков переоценивают.