Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Янгфельдт Бенгт

Как можно предположить, несмотря на муки творчества, к возвращению Лили в начале февраля 1922 года поэма была закончена. Сочинение стихов для Лили Маяковский считал самым надежным — возможно, единственным — способом заручиться ее любовью, и он знал, что лучшего подарка к ее возвращению не найти. В конце марта в качестве первой книги издательства МАФ вышла поэма «Люблю» с посвящением Л. Ю.Б.

«Люблю» значительно короче, чем «Флейта-позвоночник» и «Облако в штанах», а также менее сложна. Поэма начинается привычным для Маяковского замечанием о любви как о заложнице жизни, быта: «Любовь любому рожденному дадена, — / но между служб, / доходов / и прочего / со дня на день / очерствевает сердечная почва». Любовь можно купить, но ее не покупает тот, кто, подобно поэту, не властен над собственным сердцем. От его гипертрофированных чувств

в страхе «шарахаются» женщины. И вдруг появляется она — «ты» — Лили, которая видит суть — не замученного, рычащего великана, а «просто мальчика». Она берет его сердце и играет с ним, «как девочка мячиком»: «Должно, укротительница. / Должно, из зверинца!» — кричат другие женщины, но Маяковский ликует:

Нет его — ига! От радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне.

Возвращаясь к «ней», поэт возвращается домой:

Подъемля торжественно стих строкопёрстый, клянусь — люблю неизменно и верно!

«Люблю», пожалуй, самое светлое произведение Маяковского, переполненное любовью и оптимизмом, свободное от мрачности и мыслей о самоубийстве. В поэме отражается счастливый и гармоничный период отношений с Лили, один из самых бесконфликтных за всю их совместную жизнь. «Маяковский часто говорил об этой поэме, что это вещь „зрелая“, — вероятно, ему показалось, что поэма написана спокойно-повествовательно, о счастливой любви», — писала Лили. Другое дело, что ощущение счастья и гармонии частично могло быть результатом того, что в этот период они жили врозь.

Публикация поэмы совпала с концом важного этапа в литературном и художественном творчестве Маяковского: в феврале 1922 года он сделал последний плакат для РОСТА. Завершился агитационный период русской политики, теперь жизнь протекала в условиях нэпа. Кроме этого, кардинально изменилась ситуация на издательском фронте, что дало писателям новые возможности заработать. Как результат декрета от 28 ноября 1921 года в течение 1922-го в стране были зарегистрированы не менее двухсот частных и кооперативных издательств, из которых семьдесят функционировали активно. Для Маяковского это означало независимость от Госиздата и возможность печататься у других издателей. Однако важнее экономических факторов было чисто политическое вмешательство в его жизнь, и в этот раз совершенное Лениным.

Пятого марта в правительственной газете «Известия» было опубликовано стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся» — остроумная и свирепая атака на все растущую бюрократизацию советской системы. Товарищ Иван Ваныч с коллегами теперь заседают так часто, что для того, чтобы всюду успеть, им нужно физически раздвоиться:

«Они на двух заседаниях сразу. Вдень заседаний на двадцать надо поспеть нам. Поневоле приходится раздвояться. До пояса здесь, а остальное там».

В конце стихотворения Маяковский мечтает об обществе, в котором не было бы заседаний:

«О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!»

На следующий день, выступая на коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов, Ленин сказал: «Вчера я случайно прочитал в „Известиях“ стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но давно я не испытывал такого удовольствия с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают. Не знаю насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно».

Если критика Лениным поэмы «150 000 000» сделала Маяковского персоной нон-грата в глазах чиновников, руководивших культурой, то положительный отзыв о «Прозаседавшихся» возымел обратный эффект. Для поэта, который не хотел ничего другого, как служить революции, реакция Ленина стала настоящим подарком. Маяковский правильно понял этот политический сигнал: уже через два дня он напечатал в «Известиях» еще одно стихотворение на ту же тему — «Бюрократиада». Раньше правительственный орган публиковал его стихи лишь спорадически, теперь же за короткое время увидели свет шесть новых стихотворений.«…Только после того, как Ленин отметил меня, только тогда „Известия“ стали меня печатать», — комментировал Маяковский этот факт. Эффект от похвалы Ленина был на самом деле таким огромным, что, как писал Николай Асеев в письме дальневосточным футуристам, «покрывает все литсобытия» в Москве, в том числе и публикацию недавно обнаруженной рукописи Достоевского «Исповедь Ставрогина».

Одновременно все это выглядело унизительно, поскольку Маяковский был поставлен — и поставил себя — в положение, при котором он попадал в зависимость от милости вождя. Понимал ли он это? И понимал ли, какую девальвацию его таланта — и репутации поэта — означало сочинение подобных произведений? Другие понимали. Среди тех, кого беспокоило движение Маяковского в направлении потребительского искусства и политической лояльности, были Пастернак и Мандельштам.

Как уже говорилось, Пастернак высоко ценил Маяковского, но, прочитав «нетворческие» «150 000 000», почувствовал, что ему «впервые нечего было сказать ему». В стихотворной надписи Маяковскому на книге «Сестра моя — жизнь» в 1922 году он спрашивает, почему тот предпочел расходовать свой дар на проблемы совнархоза, бюджетный баланс и пр.:

Я знаю, ваш путь неподделен, Но как вас могло занести Под своды таких богаделен На искреннем вашем пути?

Осип Мандельштам, который относился к революции, к шуму времени неоднозначно, но скорее положительно, в статье, написанной той же весной, точно уловил дилемму Маяковского: «Экстенсивное расширение площади под поэзию, разумеется, идет за счет интенсивности, содержательности, поэтической культуры». И далее: «Обращаться в стихах к совершенно поэтически неподготовленному слушателю столь же неблагодарная задача, как попытаться усесться на кол». Поэзия, лишенная своей поэтической культуры, перестает быть поэзией. По мнению Мандельштама, Маяковский — поэт, чьи стихи отличаются техническим мастерством и насыщены гиперболической метафорикой. «Поэтому совершенно напрасно Маяковский обедняет самого себя», — сделал вывод Мандельштам — формулировкой, которую спустя восемь лет сам Маяковский будет варьировать словами о том, что он «наступил на горло собственной песне».

Маяковский, разумеется, знал, что трудно быть поэтом масс, не отказавшись от поэтического качества, и тем не менее он был искренен в своем стремлении отдать свой талант народу, со всеми вытекающими отсюда последствиями в смысле упрощения формы и содержания. И, несмотря на то что он подавлял свои лирические импульсы, осталось достаточно много воздуха в горле, чтобы писать блестящую любовную лирику. На самом деле, историко-эпические произведения чередовались с лирическими на протяжении всей его творческой жизни, как бы для внутреннего равновесия: он нуждался и в первом и во втором. За «Облаком в штанах» (1915) последовала «Война и мир», написанная в 1916–1917 годы, потом «Человек» (1917), после чего «Мистерия-буфф» (1918) и «150 000 000» (1920–1921), поэма, за которой последовала, в свою очередь, «Люблю» (1922).

Опять Рига

1 мая 1922 года в Водопьяном переулке был устроен «торжественный прием» в честь Анатолия Луначарского. Обсуждался футуризм и отношения между «вечным» искусством и современностью. «Нападали на Луначарского все, он только откусывался», — вспоминал Николай Асеев. Что внушило им такую дерзость — мнение Ленина о стихотворении «Прозаседавшиеся»? Несмотря на нападки, Луначарский признал, что «в этой комнате сейчас собрано все наиболее яркое и певучее нашего поколения». Из поэтов, помимо Маяковского и Асеева, были также Пастернак и Хлебников.