Стена (Фантастические повести)
Шрифт:
— А если житейское, чего ж не выметаем? Дряни накопили…
— А ты не копи.
— Совет принял. Но для меня что копить, что мести — все еще впереди. А сами-то вы как?
— Я, тезка, не копил. И сына тому учил, вот только…
— Не усек науку?
— Похоже на то.
— Почему?
— Понимаешь, тезка, мы в наши годы такими же были — ну, сказано, распахнутыми. И сын мой, и сверстники сына — тоже. Да только время — штука страшная, сопротивляться ему — большая сила нужна. Тебе сейчас сколько?
— Семнадцать.
— Немало.
— Что вы! Нас детьми считают.
— Дураки считают. Но я не к тому. За семнадцать лет сколько заборов тебе понаставили? С первых шагов: туда не ходи, этого нельзя, сюда не садись, там не стой, того не делай, сего не моги…
— Не привык я!
— И молодец, вижу! А другие вон привыкают, еще и обижаются. Меня раз в школу позвали, как ветерана войны и труда: мол, расскажите, Пал Сергеич, о вашем героическом прошлом. Сидят передо мной пионерчики — чистые, глаженые. Рассказываю я им о чем-то, а сам подмечаю: они меня-то слушают, а сами нет-нет да на учительницу косятся. Та в ладошки захлопает, они — следом. Та сидит смирно — и они сидят. Дай, думаю, расшевелю, пусть посмеются. Война, она хоть и страшная гадина, а смешного тоже много было. А чего? Жизнь!.. Вспомнил я, как в сорок третьем, под Барановичами, фашист на нашу роту напал, когда мы спали. Не ждали нападения, разведка ничего не донесла, разлеглись кто как: кто одни сапоги снял, а кто и штаны с гимнастеркой. Лето, жара. Ну, фрицы и вмазали. Ротный орет: «Тревога! В ружье!» Мы — кто в чем был — автоматы в руки и в атаку… Так, босиком да в подштанниках фашиста и отбросили… Вот ты рыгочешь сейчас, а пионерчикам тоже весело было. Они в смех, а учительница им: «Прекратить сейчас же! Как не стыдно! Война — это героизм, это каждодневный подвиг, и ничего смешного в истории товарища Коновалова я не вижу». Понял: она не видит. Значит, и они видеть не должны. И что ты думаешь? Стихли, заскучали… Жалко мне их стало — ну, до боли. Вырастут, что про нашу войну знать будут? Что она — каждодневный подвиг? Что мы не люди, а какие-то каменные истуканы с памятников?.. Опять я не о том… Я к чему? Эти пионерчики уже застегнуты на все пуговицы. А дальше — больше. И их застегивают, и они ручонками помогают: так, мол, надо. Кому надо? Учительнице этой?.. Меня вон батька всего и учил: никогда не ври. Заставлять будут, а ты все одно не ври. Он сам по правде жил, да и я вроде… А тут — ты уж извини, тезка, — твоего деда назвать хочу. Может, не помнишь, давно дело было, чинил я Андрею Андреевичу его тачку, он рядом пасся. А тут ты бежишь: «Деда, деда, тебя к телефону». Ну, он и скажи, сердито так: «Я же тебя предупредил: всем говорить, что меня нет дома». Мелочь вроде, а тоже, знаешь, кирпичик…
— В стену? — Павлик молчал, молчал, слушал коноваловский монолог, а сейчас прорвался с репликой.
— В нее, родимую! Я про заборы сказал, которые мы вашему брату ставим, вот они-то в стены и вырастают. Вы ребятки умные, уроки на лету схватываете, со временем такие стены выкладываете — только на цыпочках через них видать. Да и куда видать? Только вдаль, только в светлое будущее. А что рядом, по ту сторону стены, — и на цыпочках не увидишь…
— Опять мы виноваты!.. Я ж вас так понял, что молодым стены не помеха.
— Как не помеха? Помеха. Но фокус в том, что вы их видите, а значит, и сломать можете. И уж конечно, новых не строить! Но для этого, тезка, молодым надо всю жизнь оставаться. Ты оглянись кругом: разве только твои дружки дело делают? Я вот с тобой. Вон еще моих ровесников сколько! И, как говорится, среднее поколение тоже в наличии… Да и сам посуди: не одни молодые страну нашу выстроили. Стоит!..
— И стена стоит.
— Точно! — Коновалов любовно поглядел на стену, почти законченную уже — ну, может, метров в пять просвет посередке остался, там Сенька Пахомов со стариком Подшиваловым в четыре руки трудились. — Вон она какая…
Стена и вправду впечатляла. Массивностью своей, аккуратностью штучной кладки, апокалипсической бессмысленностью впечатляла. Двери подъездов выходили в глухие кирпичные тупички, наглухо отрезавшие жильцов от мира. Разве что через стену — в мир, но для этого каскадерская подготовка требуется… И что характерно, с веселым удивлением отметил Павлик: все строители оказались по одну сторону стены — как сговорились.
— А как же в школу? — праздно поинтересовался Павлик. — Ни пройти ни проехать.
— Школа на сегодня отменяется, — сказал Коновалов. — Считай, каникулы.
— Вряд ли. Из соседних дворов ребята придут. По набережной.
— Откуда ты знаешь? Может, в соседних дворах такие же стены стоят…
— Верно! — Павлик аж поразился столь простой догадке, почему-то миновавшей его суперумную голову.
И в это мгновение кто-то крикнул:
— Смотрите, пожар!
Из трех окон второго этажа школьного здания валил густой сизый дым. Вопреки здравому смыслу, он не подымался к небу, не улетал к Москве-реке, сносимый ветром, — медленно и неуклонно сползал вниз, струился по земле, заполнил весь школьный двор, выплыл из ворот, из щелей на заборе, потек по асфальту к стене. Его прибывало все больше и больше; казалось, что он рождается не только в недрах школы, а конденсируется прямо в воздухе. Все во дворе стояли по пояс в дыму, и Павлик подумал, что кричавший ошибся: это был вовсе не пожар. Дым не пахнул гарью, он вообще не имел никакого запаха, он, скорее, походил на тот, который используют в своих мистификаторских фокусах падкие на внешние эффекты цирковые иллюзионисты. И еще на туман он походил, на обыкновенный ночной туман, обитающий на болотах, в мокрых низинах, а иной раз и на кладбищах. Туман этот легко перевалил через стену, вполз в раскрытые настежь двери подъездов, а там — можно было догадаться! — вором про- ник в замочные скважины, просочился в поддверные щели, обосновался в квартирах. Вот он уже показался в форточках, в открытых окнах, но — опять же вопреки здравому смыслу! — не потек дальше, не завершил предписанный физическим законом круговорот, а повис на стене дома перед окнами — множеством уродливых сизых нашлепок на крашенной веселенькой охрой стене.
Дом ослеп.
— Не хотел бы я проснуться в собственной постели, — философски заметил Павлик.
— О своих подумал?
— О деде.
— Да-а уж… — неопределенно протянул Коновалов.
— Страшновато, тезка?
— Малость есть.
— А деду — вдесятеро будет. Он ведь не знает.
— Что же делать?
— Вопрос.
— Нам всем надо было быть там…
— Кроме меня, — грустно сказал Коновалов. — У меня бояться некому…
Алевтина Олеговна закрыла окна химического кабинета, в последний раз оглядела его. Все чисто, пробирки, реторты, колбы вымыты, реактивы на своих местах, газ отключен, вода перекрыта. Можно уходить.
Тумана в кабинете совсем не было. Отводные резиновые трубки вывели его за окна — весь, без остатка.
Алевтина Олеговна заперла кабинет, спустилась по лестнице, повесила ключ на положенный ему гвоздик в шкафчике над сладко спящей сторожихой. Сторожиха почмокала во сне губами, улыбнулась чему-то. Через час она проснется, дозором пройдет по этажам, сдаст сменщице ночное дежурство и уедет домой — в другой район необъятной столицы. Там, конечно, тоже есть свои школы, а в них — Алевтина Олеговна усмехнулась — свои Алевтины Олеговны. Интересно: что они сегодня ночью делали?..
Алевтина Олеговна вышла во двор. Он был пуст, ночные строители куда-то подевались, но стена стояла по-прежнему — высокая, могучая, угрюмая, на редкость диссонирующая с солнечным утром, с весенним ветерком, с сочнозелеными майскими кронами дворовых деревьев.
Тумана не было и во дворе. Он, похоже, целиком всосался в дом, в квартиры. А сам дом выглядел жутковато: ослепший, без привычных глазу рядов окон, вместо них — неровные куски тумана, словно приклеенные к оконным рамам и стеклам.
По двору навстречу Алевтине Олеговне неторопливо шли старик пенсионер Коновалов и знакомый молодой человек, оба выглядели, как утверждают борзые журналисты, усталыми, но довольными.
— Спасибо, Алевтина Олеговна, — сказал молодой человек. — Вы и вправду мастер. Туман вышел на славу.
— На чью славу? — невесело пошутила Алевтина Олеговна.
Она думала о муже, который еще спит и к которому теперь не пробраться — как в недавнем дурацком сне. Но выходит, что не таком уж и дурацком…