Степан Петрович Путаница
Шрифт:
— Ничего, — сказал я. — Наука требует жертв.
Ванька, Крякша и Сережка Парфенов сидели на кровати. Мы с Ереминым — у стола.
— Конечно, — говорил Синичкин, — теперь времена другие. А тогда… К примеру, взять хоть меня. От царя, от самого императора получить подарок! Все лезли, и я полез. Главное дело — из деревень понаехало. И еще скажу — распорядительство никуда. А почему никуда — очень просто, почему. Первым долгом — палатки поставили тесно, — двоим не пройти. А еще много беды было от ям. Бараки сгрохали у самого
Нам бы, конечно, способней итти от Ваганькова, а тут приказ: только с шоссе, от Тверской заставы. Сжали нас между бараками — не дыхнуть. Артельщики бросают подарки прямо в народ, — узелки с гостинцем и, между прочим, отдельно сайки. Мы бы рады шкуру учесть — куда! Задние напирают. Д пыле — больше. Братишку я вытащил наверх — он пошел себе по головам. Кого и задавят — ему упасть некуда. Мертвый идет, только что голова болтается.
Прижали нас ко рву, я упал, на меня еще. А пришел в чувство — подо мной десять покойничков, надо мной — пятнадцать. Как в живых остался — сам не знаю. Кость у меня широкая.
Синичкин налил себе еще пива. В углу под обоями зашебаршела мышь.
— Вот тебе и коронация. Восшествие на престол. От нового, стало быть, царя — подарочек. Запамятовал я, сколько тогда подавили, — не то восемьсот, не то тысячу.
— 1282,— шопотом сказал Еремин.
Был бы я Наркомпрс~ — обязательно отменил бы письменные зачеты. Как Синичкин рассказывал, а потом еще книжки прочитали, — глаза закроешь, а все перед глазами стоит. Ну, чего там еще писать про это?
Канителились мы три дня всей бригадой. Скучно стало — хоть брось. Переписывай еще набело. А к чему?
— Ребя, — говорит Сережка Парфенов. — А что, если нам Путаницу поддеть?
— Как так, поддеть?
— А очень просто. Как он тогда с дневниками — Николая и Людовика спутал. Давайте наврем.
Я посмотрел на Крякшу.
— А ведь он не заметит, это правда.
Еремин рассердился.
— Ну вас, — говорит, — с вашими выдумками. Всю работу испортим.
— Как же, испортим. Путаница — да чтоб заметил!
— Пиши — Людовик, — сказал я Ваньке. — Пиши, пиши!
— Как же писать-то? — спросил Ванька и положил перо.
— Эх, ты, чудило, — сказал Крякша. — Давай сюда.
«Во время коронации Николая II, в 1896 году, — прочел он, — случилось страшное несчастье». — Я пишу — Людовика XVI, — так? «Во время коронации Людовика XVI в 1896 году…»
— Погоди, ты и год измени, — сказал я. — Это не штука, одно имя.
— Ладно. Я пишу — тысяча семьсот…
— Семидесятый.
— Семидесятый, так семидесятый, — согласился Крякша. — А ведь здорово! «Во время»… Стой, мы и здесь изменим. Чего б это написать вместо коронации?
— Пиши — рождения, — сказал Сережка Парфенов.
— Ну, чего там рождения? Я лучше напишу — женитьбы. Давай его поженим! — «Во время женитьбы Людовика XVI в 1770 году, случилось страшное несчастье. В Москве…»
— Нет, уж ты пиши — в Париже, — не вытерпел Еремин.
— Правильно, —
— Погоди, валяй дальше.
— «На Ходынском поле…»
— Ходынское поле — к чорту, — сказал Сережка. — Какое в Париже Ходынское поле? Пиши — на Королевской площади.
— Есть, капитан, — ответил Крякша. — «На Королевской площади поставлены были палатки; оттуда Людовик — так, что ли? — приказал раздавать народу гостинцы. Около этих палаток опались незасыпанные рвы и канавы. Когда народ бросился за царскими»…
Крякша перечеркнул «царскими» и написал «королевскими». Потом стал читать дальше:
— «Когда народ бросился за королевскими гостинцами, сайками и всякой дрянью»…
— Почему — дрянью? — спросил Ванька.
— Да ты не перебивай. Потому что протухло.
«И всякой дрянью, — произошла страшная давка. В ней было задушено»…
Крякша высунул язык на бок и вместо 1282 стал писать другое число. Он написал почему-то 132 000 000 00 и продолжал еще насаживать нули, но тут Еремин сказал:
— Хватит, я тоже хочу — и рванул к себе лист, так что краешек оторвался и получилось только 132.
Ванька взялся к завтрашнему дню все чистенько переписать, и мы разошлись по домам.
Степан Петрович пришел в класс сам на себя непохожий. На нем был новый серый костюм — прямо из Москвошвея. А в отвороте пиджака, через петлю, пропущена была красная гвоздика. Конечно, мы фыркнули, когда он взошел на кафедру.
— Факт, он влюбился, — довольно-таки громко крикнул кто-то на задней парте. Путаница покраснел, как рак.
— Ну, как наши бригадники? — выдавил он наконец.
Мы встали и подошли к кафедре. Ванька сейчас же подал ему работу.
Путаница низко-низко опустил лицо над тетрадью, чтобы не было видно, какой он красный.
Он так сидел очень долго. Потом… Потом… Очень трудно рассказать, что было потом.
Мы, все-таки, здорово дрейфили, что он заметит Людовика. Но Путаница — ничего: читает, читает, уткнулся носом в тетрадь. И вдруг— вдруг он протягивает руку к боковому карману, где у него всегда торчит самопишущее перо, и вытаскивает оттуда губную помаду. Мы хорошо разглядели, что это помада. Потому что Путаница повинтил ее, как перо, и с нее упала крышка.
Одну минуту Степан Петрович держал помаду в руках и смотрел на нее, как на какого заморского зверя. Потом быстро сунул ее в другой карман.
Сережка Парфенов надулся, как шар, и вдруг нырнул, будто у него развязался башмак.
Путаница долго сидел и молчал. Видно было, что он никак не решится поднять глаза.
Наконец он собрался с духом.
— Будьте добры мне ваши зачетные книжки, — сказал он. — И ручку, пожалуйста.