Лондон. Лиловые мягкие сумеркиАпрельского вечера.Через Чок-фарм-бриджЯ спешу к метро: молодой отец,Голова кружится от бессонных ночейИ новых ощущений.И вот мне навстречу идет этот парень.Я скользнул по нему взглядом (что это у него?Да нет, показалось) и пошел было дальше,А потом вдруг понял — и догнал его.Это был крохотный звереныш, который сиделУ парня за пазухой. Так у нас в детстве шахтерыНосили под курткой охотничьих собачонок.Но главное — глаза, которые пыталисьПерехватить мой взгляд. Как же мне это было знакомо!Огромные уши, острая мордочка — зверенышВыглядывал из-под куртки, и вид у негоБыл испуганный и враждебный.“Да это же лисенок!” —Услышал
я собственный удивленный голос.Парень остановился. “Откуда он у вас?Что вы собираетесь с ним делать?”Подумать только, лисенокПосередине Чок-фарм-бридж!“Могу продать. Всего один фунт”. “Постойте,Где вы его нашли? Куда несете?”“На продажу. Кто-нибудь да купит — за фунт-то!”И ухмылка.Я же подумал: что ты на это скажешь?И как мы уживемся с лисенком в нашей каморке?Да еще с грудным ребенком?И что мы будем делать с его дикими повадками?С его безудержной энергией?А когда он, повзрослев, услышит зов предков,Куда мы денем сильного и ловкого зверя,Своенравного, с вытянутой мордой?Которому надо пробегать двадцать миль за ночь?А его нюх, от которого ничего не ускользает?И как нам быть с его фантастическим чутьем, какОбмануть его?А лисенокВсе смотрел через мое плечо на прохожих:На одного, на другого. Опять на меня.Удачи — вот чего ему сейчас не хватало.Он уже вырос из сосунков,Но глаза его были еще совсем щенячьими:Крошечные, круглые и сиротские,Как будто заплаканные. Он осталсяБез материнского молока, без игрушек из шерсти и перьев,Без уютных потемок лесной норыИ без громкого шепота созвездий,Когда его Мать возвращалась с ночной охоты.Мои мысли, как большие добродушные псы,Кружили вокруг лисенка, обнюхивая его.И все жеЯ не решился, я ушел. Но, потеряв лисенка, как будтоРазминулся со своей судьбой. Я оттолкнул его — в будущее,Которое ожидало его в Лондоне. ТоропливоЯ нырнул в подземку… Что, если бы я заплатил,Что, если бы я отдал этот несчастный фунт и вернулся к тебеС лисенком на руках, и мы стали бы жить все вместе,—Выдержал бы наш брак такое испытание?Справился бы я? А ты?Но я упустил этот шанс.И теперь наш брак был обречен.
Регби-стрит, 18
В унылом убогом доме викторианской эпохина Регби-стрит, 18, я ждал тебя.Дом напоминал мне театральные подмостки,Как будто пять его этажей были повернутыЛицом к аудитории, которая наблюдаетЛюбовные баталии на каждом из них —Мизансцены, в которых сплетались и расплеталисьНаши чувства, тела и судьбы. Такая вотНехитрая кухня любовных напитков,Бесконечный спектакль, где меняютсяЛишь имена актеров, а роли остаются прежними.Мне говорили: “Тебе стоит написать книгуОб этом доме. Здесь дело нечисто!Поживешь, увидишь, что не так-то простоБудет выбраться отсюда, поскольку каждый,Кто попадает сюда, попадает в настоящий лабиринт —В Кносский дворец, где правит злая воля! Вот и тыТеперь в лабиринте”. ЛегендыЗавораживали. Я слушал, завороженный.Я жил здесь один. ОдинСидел за щербатым допотопным верстаком,Который служил мне обеденнымИ рабочим столом. Я ждал ЛукасаИ тебя. О чем бы я ни думал, мои мыслиВсе равно возвращались к той пухлой бельгийкеС черными и блестящими, как лакированные ботинки, волосами,Которая жила на первом. Она казалась мне птахойВ силках любовника, торговца подержанными автомобилями.Это он завалил наш подвал старыми глушакамиИ помятыми крыльями. Так что, пробираясьВ темный и грязный туалет, расположенный нижеУровня проезжей части, мы рисковали покалечить себе ноги.Как и все в этом доме, девчонка игралаСвою роль в спектакле. Ее телохранителемБыла черная немецкая овчарка, настоящая ведьма,Которая стерегла ее одиночество и рычалаЗа дверью, когда кто-нибудь проходил мимо.Овчарка охраняла ее ото всехДля торговца автомобилями. Охраняла исправно, хотяСемь лет спустя и не спасла от конфорки. С нейУ нас ничего не вышло. Не вышло и со Сьюзен,Которой суждено было блуждать в лабиринтеИ ждать Минотавра, занимая телефон ночами,Когда ты хотела услышать мой голос. Но в тот вечерЯ не мог и предположить, что во мнеБудет кто-то нуждаться. Что пройдет десять лет,И три из них ты уже будешь в могиле,И Сьюзен по ночам станет мерить шагами комнату(Этажом выше той, где мы, обрученные кольцами,Согревали друг друга на узкой кровати)И плакать, умирая в одиночестве от лейкемии.Итак, Лукас привел тебя. ТыБыла в Лондоне один вечер проездом в Париж.Апрель, 13-е, день рождения твоего отца. Пятница.Я догадывался, зачем ты сорвалась с места:Чтобы увидеть ту Европу, о которойТы мечтала в Америке. Через несколько лет,Уже после твоей смерти, я узнал о том,Какое страшное разочарование тебя ожидало,О твоих слезах, которые ты проливала в Париже.Только на одну ночь я отдалил крах твоих надежд,Этих драгоценных камней, украшавших твое одиночество.А потом — потом и мечты, за которыми ты гналась, и жизнь,Которую ты вымаливала, все пошло прахом:Твой дневник рассказал мне историю этих мук.Я представлял себе, как у святых алтарейТы молила судьбу дать тебе шанс, заклинаяПровидение или случай. Как ребенок,Ты пыталась играть во взрослые чувства,Но — в который раз — ты проиграла.И вот появился я, всего-тоНа несколько часов, с пригоршней пенсов в карманеНа все про все, готовый быть мучеником твоих капризов.Я ли получил тебя, подкупив Судьбу?Ты ли искала встречи со мной? Не знаю, зачемМы очутились вместе и для чего судьбаСвела нас и бросила, беззащитных, но толькоЯ уже слышу, как ты поднимаешься по ступенькам,Живая и близкая, и как громко смеешься, чтобыЗаранее смутить меня. Такой была твоя тактика:Прежде чем явиться передо мной во всеоружии, тыХотела, чтобы я услышал, как оно бряцает. Затем —Пробел в памяти. Как вы вошли? Что было дальше?Когда, например, исчез Лукас? Предложил ли я сесть?Ты была похожа на большую птицу, опереннуюКаким-то болезненно-радостным возбуждением.Я помню голубые блики, искрящийся кобальтРазрядов твоей ауры, которая, как я потом понял,И делала тебя такой необычной. И глаза,Твои нездешние, прусские глаза, их странный блеск:Два крошечных человечка под капюшонамиТяжелых век. Загадочные и в то же время девчоночьи,Они сверкали от возбуждения и былиФамильной драгоценностью, которая послеПерейдет по наследству к нашему сыну.Наконец-то я смог как следует рассмотреть тебя:Твое круглое лицо, которое друзья называли“Гуттаперчевым”, а ты — безжалостно — “ватным”.Его выражение менялось каждую секунду,Оно было слепком с души, как будтоОтражавшим колебания ее эфира.И еще я был заинтригован твоими губами,Подобных которым не встречал на свете:Крупными, какие бывают разве что у туземцев.Меня поразил и твой нос, плоский,Как у боксеров или индейцев-апачей, и широкий,Напоминавший по форме скорпиона.Твой профиль нельзя было назвать орлиным:Плоский нос делал каждую фотокамеру твоим врагом,Он был тюремщиком твоего тщеславия, изменникомИз бесконечного сериала твоих сексуальных снов.Это был нос одного из воинов Аттилы, онДелал твое лицо похожим на лица, которыеЯ представлял себе в дыму костров племени навахо.И волосы, зачесанные на висках, и эта модная челка,И еще подбородок, твой маленький подбородок,Какой часто бывает у рожденных под знаком Рыб.Твое лицо никогда не было просто лицом. Оно всегдаБыло разным, как поверхность моря, где играютВетер и волны, свет луны или солнца.Оно было подвижным, пока однажды утромОно не застыло — и не стало детским. ШрамКазался трещинкой в шедевре Скульптора.А сейчас — сейчас ты читала стихотворение о черной пантере,Я же хотел обнять и поцеловать тебя, хотелУдержать от метаний по комнате. Но этимЛишь подливал масло в огонь.Потом я провожал тебя через весь Лондон на Феттер-лейн,Где была твоя гостиница. Дом напротивТолько начинали отстраивать после бомбежки,И мы, взявшись для храбрости за руки,Вошли под его своды и будто полетели внизС высоты Ниагарского водопада. Сквозь шум потокаЯ услышал историю твоего шрама —Тайного шифра твоей души, — ты рассказала мне,Как пыталась убить себя. И вотЗа мгновение до того, как я поцеловал тебя,Холодные звезды над этимВосстающим из пепла грохочущим городомПрошептали: будь начеку.Даже звезды были напуганы. А я —Я даже не помню, как мы очутились в твоем номере.Ты была стройной, и гибкой, и гладкой, как рыба.Ты была новым светом. Моим новым светом.Так вот она какая, Америка, с удивлением думал я.Прекрасная, прекрасная Америка!
