Ибо не трудно представить, сколь далеко про- стиралась власть николаевского карандаша. Она омертвляла, сушила буйную поросль сочных, полных блеска и озорства творений — от могучих эпических поэм до экспромтом сочиненных эпиграмм. В них все было естественно — и блистательная рифма, и поражающий точностью и глубиной образ, и острое словцо, говоря современным языком, на грани фола, а порой — и за гранью. Но кто провел ее — эту грань?! Кто определил пределы дозволенного?
Ответ на эти вопросы — у него же, у Пушкина: художника надо судить по законам, им самим над собой признанным.
И уж конечно не царю, не его холопьям в мундирах цензурного ведомства было судить о нравственности и приличиях в творениях национального гения. Однако, они судили — скоро и неправо, требовали изменений, запрещали.
Мы знаем, что иные сочинения, могущие задеть взыскательного читателя, Пушкин и сам не публиковал и публиковать не предполагал. Они предназначались для дружеского застолья или озорного послания товарищу. Были у него и, как нынче говорится, крутые стихи, явно не пред- назначенные для нежных дамских ушек.
К этому разряду можно отнести многие произведения, включенные в данную книгу. Иные из них давно уже стали антологическими и на слуху у каждого, кто любит поэзию. Некоторые же до сих пор по явному недоразумению числятся среди "неприличных". И чаще всего потому лишь, что их лексика преступает грани дозволенного. История публикации иных весьма забавна. Вот один лишь пример.
С детских лет известно нам стихотворение, рисующее очаровательную картину летнего сельского утра. С этими строками из "Родной речи "вселяется в наши души музыка русского языка:
Румяной зарею Покрылся восток,В селе за рекою Потух огонек.Росой окропились Цветы на полях,Стада пробудились На мягких лугах.
Прелестное детское стихотворение. Но, повзрослев, мы прочли "Вишню", откуда взяты эти строки, и были поражены разностью двух сочинений. Второе, полное, справедливо так и не попало в буквари. Но оно не безнравственно, не похабно. Оно полно целомудрия. И прятать его в собраниях сочинений — неразумно.
Но бог с ней, с "Вишней". Ее действительно не стоит печатать в букварях полностью, ибо трудно объяснить детям, почему пастухи и пастушки уже в те далекие времена часто отвлекались от своих прямых обязанностей, в результате чего скот мог потравить барские посевы. Важнее вообще отказаться отделения произведений великого поэта по пуританским критериям. Даже в массовых изданиях. У него — все рядом. И высокое и низкое. Откройте один из академических томиков его сочинений. К возмущению ханжей рядом с гениальным "Памятником" обнаружится ерническое, развеселое "К кастрату раз пришел скрыпач…" Стало быть, писались они друг за другом. А может — и параллельно. И то и другое занимали ум и сердце поэта, составив одну из страничек его послания к нам. Послания, в котором он завещает не пыжиться, не изображать из себя этаких гигантов мысли, высоконравственных снобов. Ведь это же он, Пушкин, сказал, отвечая на очень умное, блестящее, но холодное сочинение своего собрата: поэзия, прости Господи, должна быть глуповата. Ведь это же он заметил уже зрелым человеком: "Однообразность в писателе доказывает односторонность ума, может быть и глубокомысленного".
Ему самому такой перекос не грозил. Моцартианская грациозность сочеталась у него с шекспировской трагедийностью. "Стоит только приподнять пелену грации Пушкина, и можно увидеть глубины, предрекающие дальнейшую русскую литературу: "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы", со своей раздирающей песнью председателя, некоторые сцены "Бориса Годунова", некоторые лирические порывы в "Евгении Онегине",загадочный "Медный всадник" и многое другое, — все это какой-то широкий океан, какие-то жуткие провалы и виды на такие вершины, куда только-только хватило бы донестись крыльям Данте и Шекспира" (Луначарский). У Пушкина — все значимо и значительно. И само по себе, и в единстве, в нерасторжимости всех ипостасей его гения.
В этой книге впервые собрано под одной обложкой то, что обычно публикуется раздельно — по хронологии или жанрам. В ряде случаев в канонические тексты внесено то, что было изъято цензурой по соображениям нравственности, как, скажем, в поэмах "Царь Никита и сорок его дочерей" и "Монах". Известно, как трудно было протискиваться "сквозь нашу тесную цензуру". В некоторых стихах и эпиграммах, вошедших в эту книгу, восстановлены строки и слова, которые давным-давно известны любителям пушкинской лиры, несмотря на все стыдливые многоточия, однако никаких источников реставрации текстов, кроме самого Пушкина, составитель этого сборника не использовал. Он позволил себе максимально раздвинуть границы допустимого, руководствуясь собственными принципами и соображениями Белинского о том, что не все, что ласкает слух гусара, услаждает уши дамам. И это нормально. Ибо, как известно, дамы сильно от нас отличаются. Они не носят усов, умереннее в крепких напитках (по крайней мере, так было прежде) и соленому словцу предпочитают посыпанные сахарной пудрой эвфемизмы.
А дабы еще больше укрепиться в правомочности затеянного издания и возможности дать ему такой категорический заголовок, я тщательно перелистал особо любимый мною седьмой том полного
академического Собрания сочинений Александра Сергеевича Пушкина. В этом томе собрана его критика и публицистика — заметки, наброски и прочая "мелочишка", от которой и сегодня захватывает дух. На странице 54 было обнаружено искомое:
"Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не достигая души; они бесчувственны к ее гармонии: примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстроивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия. Исключения редки".
По-моему, излишне сурово и категорично. Но это — Пушкин. И кто откажет в исключительном знании и понимании женской души человеку, написавшему Татьяну?
Но, честно говоря, я привел пространную цитату вовсе не в качестве шита от возможных стрел критики, которая может учуять уже в самом названии этого сборника тлетворный "рыночный душок", желание и классиков приспособить к своим мелочным предприятиям — безнравственным и непристойным. Как учил сам Александр Сергеевич, отвечать на критику — занятие праздное. Издание же это имеет одну цель: дать концентрированно "озорного" Пушкина. И тот, кто надеется найти под этой обложкой "клубничку" — будет разочарован.
Из всех возможных ягод, как уже было сказано, здесь — только "Вишня". Ну а ежели, вопреки предупреждению, книжка сия попадет в руки даме, не спешите бросать ее в огонь. Честное слово, она не поранит чувствительные ваши ушки. Разве что мочки их слегка порозовеют. Но это — вполне допустимо. Не правда ли?
Воистину еврейки молодойМне дорого душевное спасенье.Приди ко мне, прелестный ангел мой,И мирное прими благословенье.Спасти хочу земную красоту!Любезных уст улыбкою довольный,Царю небес и господу ХристуПою стихи на лире богомольной.Смиренных струн, быть может, наконецЕе пленят церковные напевы,И дух святой сойдет на сердце девы;Властитель он и мыслей и сердец.Шестнадцать лет, невинное смиренье,Бровь темная, двух девственных холмовПод полотном упругое движенье,Нога любви, жемчужный ряд зубов…Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,И по лицу румянец пробежал?Нет, милая, ты право обманулась:Я не тебя, — Марию описал.В глуши полей, вдали Ерусалима,Вдали забав и юных волокит(Которых бес для гибели хранит),Красавица, никем еще не зрима,Без прихотей вела спокойный век.Ее супруг, почтенный человек,Седой старик, плохой столяр и плотник,В селенье был единственный работник,И день и ночь, имея много делТо с уровнем, то с верною пилою,То с топором, не много он смотрелНа прелести, которыми владел,И тайный цвет, которому судьбоюНазначена была иная честь,На стебельке не смел еще процвесть.Ленивый муж своею старой лейкойВ час утренний не орошал его;Он как отец с невинной жил еврейкой,Ее кормил — и больше ничего.Но, братие, с небес во время оноВсевышний бог склонил приветный взорНа стройный стан, на девственное лоноРабы своей — и, чувствуя задор,Он положил в премудрости глубокойБлагословить достойный вертоград.Сей вертоград, забытый, одинокий,Щедротою таинственных наград.Уже поля немая ночь объемлет;В своем углу Мария сладко дремлет.Всевышний рек, — и деве снится сон:Пред нею вдруг открылся небосклонВо глубине своей необозримой;В сиянии и славе нестерпимойТьмы ангелов волнуются, кипят,Бесчисленны летают серафимы,Струнами арф бряцают херувимы,Архангелы в безмолвии сидят,Главы закрыв лазурными крылами, —И, яркими одеян облаками,Предвечного стоит пред ними трон.И светел вдруг очам явился он…Все пали ниц… Умолкнул арфы звон.Склонив главу, едва Мария дышит,Дрожит как лист и голос бога слышит:"Краса земных любезных дочерей,Израиля надежда молодая!Зову тебя, любовию пылая,Причастница ты славы будь моей:Готова будь к неведомой судьбине,Жених грядет, грядет к своей рабыне".Вновь облаком оделся божий трон;Восстал духов крылатый легион,И раздались небесной арфы звуки…Открыв уста, сложив умильно руки,Лицу небес Мария предстоит.Но что же так волнует и манитЕе к себе внимательные взоры?Кто сей в толпе придворных молодыхС нее очей не сводит голубых?Пернатый шлем, роскошные уборы,Сиянье крил и локонов златых,Высоким стан, взор томный и стыдливый —Все нравится Марии молчаливой.Замечен он, один он сердцу мил!Гордись, гордись, архангел Гавриил!Пропало все. — Не внемля детской пени,Да полотне так исчезают тени,Рожденные в волшебном фонаре.Красавица проснулась на зареИ нежилась на ложе темной лени.Но дивный сон, но милый ГавриилИз памяти ее не выходил.Царя небес пленить она хотела,Его слова приятны были ей,И перед ним она благоговела, —Но Гавриил казался ей милей…Так иногда супругу генералаЗатянутый прельщает адъютант.Что делать нам? судьба так приказала, —Согласны в том невежда и педант.Поговорим о странностях любви(Другого я не смыслю разговора)В те дни, когда от огненного взораМы чувствуем волнение в крови,Когда тоска обманчивых желанийОбъемлет нас и душу тяготит,И всюду нас преследует, томитПредмет один и думы и страданий, —Не правда ли? в толпе младых друзейНаперсника мы ищем и находим.С ним тайный глас мучительных страстейНаречием восторгов переводим.Когда же мы поймали на летуКрылатый миг небесных упоенийИ к радостям на ложе наслажденийСтыдливую склонили красоту,Когда любви забыли мы страданьеИ нечего нам более желать, —Чтоб оживить о ней воспоминанье,С наперсником мы любим поболтать.И ты, господь! познал ее волненье,И ты пылал, о боже, как и мы.Создателю постыло все творенье,Наскучило небесное моленье, —Он сочинял любовные псалмыИ громко пел: "Люблю, люблю Марию,В унынии бессмертие влачу…Где крылия? к Марии полечуИ на груди красавицы почию!.."И прочее… все что придумать мог, —Творец любил восточный, пестрый слог.Потом, призвав любимца Гавриила,Свою любовь он прозой объяснял.Беседы их нам церковь утаила,Евангелист немного оплошал!Но говорит армянское преданье,Что царь небес, не пожалев похвал,В Меркурии архангела избрал,Заметя в нем и ум и дарованье, —И вечерком к Марии подослал.Архангелу другой хотелось чести:Нередко он в посольствах был счастлив;Переносить записочки да вестиХоть выгодно, но он самолюбив.И славы сын, намеренья сокрыв,Стал нехотя услужливый угодникЦарю небес… а по-земному сводник.Но, старый враг, не дремлет сатана!Услышал он, шатаясь в белом свете,Что бог имел еврейку на примете,Красавицу, которая должнаСпасти наш род от вечной муки ада.Лукавому великая досада —Хлопочет он. Всевышний между темНа небесах сидел в унынье сладком,Весь мир забыл, не правил он ничем —И без него все шло своим порядком.Что ж делает Мария? Где она,Иосифа печальная супруга?В своем саду, печальных дум полна,Проводит час невинного досугаИ снова ждет пленительного сна.С ее души не сходит образ милый,К архангелу летит душой унылой.В прохладе пальм, под говором ручьяЗадумалась красавица моя;Не мило ей цветов благоуханье,Не весело прозрачных вод журчанье…И видит вдруг: прекрасная змия.Приманчивой блистая чешуею,В тени ветвей качается над неюИ говорит: "Любимица небес!Не убегай, — я пленник твой послушный…"Возможно ли? О, чудо из чудес!Кто ж говорил Марии простодушной,Кто ж это был? Увы, конечно, бес.Краса змии, цветов разнообразность,Ее привет, огонь лукавых глазПонравились Марии в тот же час.Чтоб усладить младого сердца праздность,На сатане покоя нежный взор,С ним завела опасный разговор:"Кто ты, змия? По льстивому напеву,По красоте, по блеску, по глазам —Я узнаю того, кто нашу ЕвуПривлечь успел к таинственному древуИ там склонил несчастную к грехам.Ты погубил неопытную деву,А с нею весь адамов род и нас.Мы в бездне бед невольно потонули.Не стыдно ли?"— Попы вас обманули,И Еву я не погубил, а спас! —"Спас! от кого?— От бога. —"Враг опасный!"— Он был влюблен… —"Послушай, берегись!"— Он к ней пылал —"Молчи!"— любовью страстной,Она была в опасности ужасной. —"Змия, ты лжешь!"— Ей-богу! —"Не божись".— Но выслушай… —Подумала Мария:Не хорошо в саду, наедине,Украдкою внимать наветам змия,И кстати ли поверить сатане?Но царь небес меня хранит и любит,Всевышний благ: он, верно, не погубитСвоей рабы, — за что ж? за разговор!К тому же он не даст меня в обиду,Да и змия скромна довольно с виду.Какой тут грех? где зло? пустое, вздор! —Подумала и ухо приклонила,Забыт на час любовь и Гавриила.Лукавый бес, надменно развернувГремучий хвост, согнув дугою шею,С ветвей скользит — и падает пред нею;Желаний огнь во грудь ее вдохнув,Он говорит:"С рассказом МоисеяНе соглашу рассказа моего:Он вымыслом хотел пленить еврея,Он важно лгал, — и слушали его.Бог наградил в нем слог и ум покорный,Стал Моисей известный господин,Но я, поверь, — историк не придворный,Не нужен мне пророка важный чин!Они должны, красавицы другие,Завидовать огню твоих очей;Ты рождена, о Скромная Мария,Чтоб изумлять Адамовых детей,Чтоб властвовать их легкими сердцами,Улыбкою блаженство им дарить,Сводить с ума двумя-тремя словами,По прихоти — любить и не любить…Вот жребий твой. Как ты — младая ЕваВ своем саду скромна, умна, мила,Но без любви в унынии цвела;Всегда одни, глаз-на-глаз, муж и деваНа берегах Эдема светлых рекВ спокойствии вели невинный век.Скучна была их дней однообразность.Ни рощи сень, ни молодость, ни праздность —Ничто любви не воскрешало в них;Рука с рукой гуляли, пили, ели,Зевали днем, а ночью не имелиНи страстных игр, ни радостей живых…Что скажешь ты? Тиран несправедливый,Еврейский бог, угрюмый и ревнивый,Адамову подругу полюбил,Ее храни для самого себя…Какая честь и что за наслажденье!На небесах как будто в заточенье,У ног его молися да молись,Хвали его, красе его дивись,Взглянуть не смей украдкой на другого,С архангелом тихонько молвить слово;Вот жребий той, которую творецСебе возьмет в подруги наконец.И что ж потом? За скуку, за мученье,Награда вся дьячков осиплых пенье,Свечи, старух докучная мольба,Да чад кадил, да образ; под алмазом,Написанный каким-то богомазом…Как весело! Завидная судьба!Мне стало жаль моей прелестной Евы;Решился я, создателю на зло,Разрушить сон и юноши и девы.Ты слышала, как все произошло?Два яблока, вися на ветке дивной(Счастливый знак, любви символ призывный),Открыли ей неясную мечту,Проснулося неясное желанье:Она свою познала красоту,И негу чувств, и сердца трепетанье,И юного супруга наготу!Я видел их! любви — моей науки —Прекрасное начало видел я.В глухой лесок ушла чета моя…Там быстро их блуждали взгляды, руки…Меж милых ног супруги молодой,Заботливый, неловкий и немой,Адам искал восторгов упоенья,Неистовым исполненный огнем,Он вопрошал источник наслажденьяИ, закипев душой, терялся в нем…И, не страшась божественного гнева,Вся в пламени, власы раскинув, Ева,Едва, едва устами шевеля,Лобзанием Адаму отвечала,В слезах любви, в бесчувствии лежалаПод сенью пальм, — и юная земляЛюбовников цветами покрывала.Блаженный день! Увенчанный супругЖену ласкал с утра до темной ночи,Во тьме ночной смыкал он редко очи,Как их тогда украшен был досуг!Ты знаешь: бог, утехи прерывая,Чету мою лишил навеки рая.Он их изгнал из милой стороны,Где без трудов они так долго жилиИ дни свои невинно проводилиВ объятиях ленивой тишины.Но им открыл я тайну сладострастьяИ младости веселые права,Томленье чувств, восторги, слезы счастья.И поцелуй, и нежные слова.Скажи теперь: ужели я предатель?Ужель Адам несчастлив от меня?Не думаю, но знаю только я,Что с Евою остался я приятель".Умолкнул бес. Мария в тишинеКоварному внимала сатане."Что ж? — думала, — быть может, прав лукавыйСлыхала я: ни почестьми, ни славой,Ни золотом блаженства не купить;Слыхала я, что надобно любить…Любить! Но как, зачем и что такое?…"А между тем вниманье молодоеЛовило все в рассказах сатаны:И действия и странные причины,И смелый слог и вольные картины…(Охотники мы все до новизны).Час от часу неясное началоОпасных дум казалось ей ясней,И вдруг змии как будто не бывало —И новое явленье перед ней:Мария зрит красавца молодогоУ ног ее, не говоря ни слова,К ней устремив чудесный блеск очей,Чего-то он красноречиво просит,Одной рукой цветочек ей подносит,Другая мнет простое полотноИ крадется под ризы торопливо,И легкий перст касается игривоДо милых тайн… Все для Марии диво,Все кажется ей ново, мудрено, —А между тем румянец нестыдливыйНа девственных ланитах заиграл —И томный взор, и вздох нетерпеливыйМладую грудь Марии подымал.Она молчит: но вдруг не стало мочи,Закрылися блистательные очи,К лукавому склонив на грудь главу,Вскричала: ах!.. и пала на траву…О милый друг! кому я посвятилМой первый сон надежды и желанья,Красавица, которой был я мил,Простишь ли мне мои воспоминанья?Мои грехи, забавы юных дней,Те вечера, когда в семье твоей,При матери докучливой и строгойТебя томил я тайною тревогойИ просветил невинные красы?Я научил послушливую рукуОбманывать печальную разлукуИ услаждать безмолвные часы,Бессонницы девическую муку.Но молодость утрачена твоя,От бледных уст улыбка отлетела,Твоя краса во цвете помертвела…Простишь ли мне, о милая моя!Отец греха, Марии враг лукавый,Ты стал и был пред нею виноват;Ах, и тебе приятен был разврат…И ты успел преступною забавойВсевышнего супругу просветитьИ дерзостью невинность изумить.Гордись, гордись своей проклятой славой!Спеши ловить… но близок, близок час!Вот меркнет свет, заката луч угас.Все тихо. Вдруг над девой утомленнойШумя парит архангел окрыленный, —Посол любви, блестящий сын небес.От ужаса при виде ГавриилаКрасавица лицо свое закрыла…Пред ним восстав, смутился мрачный бесИ говорит: "Счастливец горделивый,Кто звал тебя? Зачем оставил тыНебесный двор, эфира высоты?Зачем мешать утехе молчаливой,Занятиям чувствительной четы?"Но Гавриил, нахмуря взгляд ревнивый,Рек на вопрос и дерзкий и шутливый:"Безумный враг небесной красоты,Повеса злой, изгнанник безнадежный,Ты соблазнил красу Марии нежнойИ смеешь мне вопросы задавать!Беги сейчас, бесстыдник, раб мятежный,Иль я тебя заставлю трепетать!""Не трепетал от ваших я придворных,Всевышнего прислужников покорных,От сводников небесного царя!" —Проклятый рек и, злобою горя,Наморщив лоб, скосясь, кусая губы,Архангела ударил прямо в зубы.Раздался крик, шатнулся ГавриилИ левое колено преклонил;Но вдруг восстал, исполнен новым жаром,И сатану нечаянным ударомХватил в висок. Бес ахнул, побледнел —И ворвались в объятия друг другу.Ни Гавриил, ни бес не одолел:Сплетенные, кружась идут по лугу,На вражью грудь опершись бородой,Соединив крест на крест ноги, руки,То силою, то хитростью наукиХотят увлечь друг друга за собой.Не правда ли? вы помните то поле,Друзья мои, где в прежни дни, весной,Оставя класс, играли мы на волеИ тешились отважною борьбой.Усталые, забыв и брань и речи,Так ангелы боролись меж собой.Подземный царь, буян широкоплечий,Вотще кряхтел с увертливым врагом,И, наконец, желая кончить разом,С архангела пернатый сбил шелом,Златой шелом, украшенный алмазом.Схватив врага за мягкие власы,Он сзади гнет могучею рукоюК сырой земле. Мария пред собоюАрхангела зрит юные красыИ за него в безмолвии трепещет.Уж ломит бес, уж ад в восторге плещет:По счастию проворный ГавриилВпился ему в то место роковое(Излишнее почти во всяком бое),В надменный член, которым бес грешил.Лукавый пал, пощады запросилИ в темный ад едва нашел дорогу.На дивный бой, на страшную тревогуКрасавица глядела жуть дыша;Когда же к ней, свой подвиг соверша,Приветливо архангел обратился,Огонь любви в лице ее разлилсяИ нежностью исполнилась душа,Ах, как была еврейка хороша!..Посол краснел и чувствия чужиеТак изъяснял в божественных словах:"О радуйся, невинная Мария!Любовь с тобой, прекрасна ты в женах;Стократ блажен твой плод благословенныйСпасет он мир и ниспровергнет ад…Но признаюсь душою откровенной,Отец его блаженнее стократ!"И перед ней коленопреклоненныйОн между тем ей нежно руку жал…Потупя взор, прекрасная вздыхала,И Гавриил ее поцеловал.Смутясь, она краснела и молчала,Ее груди дерзнул коснуться он…"Оставь меня!" — Мария прошептала,И в тот же миг лобзаньем заглушенНевинности последний крик и стон…Что делать ей? Что скажет бог ревнивый?Не сетуйте, красавицы мои,О женщины, наперсницы любви.Умеете вы хитростью счастливойОбманывать вниманье женихаИ знатоков внимательные взорыИ на следы приятного грехаНевинности набрасывать уборы…От матери проказливая дочьБерет урок стыдливости покорнойИ мнимых мук, и с робостью притворнойИграет роль в решительную ночь:И поутру, оправясь понемногу,Встает бледна, чуть ходит, так томна.В восторге муж, мать шепчет: слава богу!А старый друг стучится у окна.Уж Гавриил с известием приятнымПо небесам летит путем обратным.Наперсника нетерпеливый богПриветствием встречает благодатным:"Что нового?" — Я сделал все, что мог,Я ей открыл. — "Но что ж она?" — готова! —И царь небес, не говоря ни слова,С престола встал и манием бровейВсех удалил, как древний бог Гомера,Когда смирял бесчисленных детей;Но Греции навек погасла вера,Зевеса нет, мы сделались умней!Упоена живым воспоминаньем,В своем углу Мария в тишинеПокоилась на смятой простыне.Душа горит и негой и желаньем,Младую грудь волнует новый жар.Она зовет тихонько Гавриила,Его любви готовя тайный дар,Ночной покров ногою отдалила,Довольный взор с улыбкою склонила,И, счастлива в прелестной наготе,Сама своей дивится красоте.Но между тем в задумчивости нежнойОна грешит, прелестна и томна,И чашу пьет отрады безмятежной.Смеешься ты, лукавый сатана!И что же? вдруг мохнатый, белокрылыйВ ее окно влетает голубь милый,Над нею он порхает и кружитИ пробует веселые напевы,И вдруг летит в колени милой девы,Над розою садится и дрожит,Клюет ее, колышется, вертится,И носиком и ножками трудится.Он, точно, он! — Мария поняла,Что в голубе другого угощала;Колени сжав, еврейки закричала,Вздыхать, дрожать, молиться начала,Заплакала, но голубь торжествует,В жару любви трепещет и воркует,И падает, объятый легким сном,Приосеня цветок любви крылом.Он улетел. Усталая МарияПодумала: "Вот шалости какие!Один, два, три! — как это им не лень?Могу сказать, перенесла тревогу:Досталась я в один и тот же деньЛукавому, архангелу и богу".Всевышний бог, как водится потомПризнал своим еврейской девы сына,Но Гавриил (завидная судьбина!)Не преставал являться ей тайком;Как многие, Иосиф был утешен,Он пред женой по-прежнему безгрешен,Христа любил как сына своего,За то господь и наградил его!Аминь, аминь! Чем кончу я рассказы?Навек забыв старинные проказы,Я пел тебя, крылатый Гавриил,Смиренных струн тебе я посвятилУсердное, спасительное пенье:Храни меня, внемли мое моленье!Досель я был еретиком в любви,Младых богинь безумный обожатель,Друг демона, повеса и предатель…Раскаянье мое благослови!Приемлю я намеренья благие,Переменюсь: Елену видел я;Она мила, как нежная Мария!Подвластна ей навек душа моя.Моим речам придай очарованье,Понравиться поведай тайну мне,В ее душе зажги любви желанье,Не то пойду молиться сатане!Но дни бегут, и время сединоюМою главу тишком посеребрит,И важный брак с любезною женоюПред алтарем меня соединит.Иосифа прекрасный утешитель!Молю тебя, колена преклоня,О рогачей заступник и хранитель,Молю — тогда благослови меня,Даруй ты мне беспечность и смиренье,Даруй ты мне терпенье вновь и вновьСпокойный сон, в супруге уверенье,В семействе мир и к ближнему любовь!
Пора, пора! рога трубят;Псари в охотничьих уборахЧем свет уж на конях сидят,Борзые прыгают на сворах.Выходит барин на крыльцо,Все, подбочась, обозревает;Его довольное лицоПриятной важностью сияет.Чекмень затянутый на нем,Турецкий нож за кушаком,За пазухой во фляжке ром,И рог на бронзовой цепочке.В ночном чепце, в одном платочке,С глазами сонными женаСердито смотрит из окнаНа сбор, на псарную тревогу.Вот мужу подвели коня;Он холку хвать и в стремя ногу,Кричит жене: не жди меня!И выезжает на дорогу.В последних числах сентября(Презренной прозой говоря)В деревне скучно: грязь, ненастье,Осенний ветер, мелкий снег,Да вой волков. На то-то счастьеОхотнику! Не зная нег,В отъезжем поле он гарцует,Везде находит свой ночлег,Бранится, мокнет и пируетОпустошительный набег.А что же делает супругаОдна в отсутствие супруга?Занятий мало ль есть у ней?Грибы солить, кормить гусей.Заказывать обед и ужин,В анбар и в погреб заглянуть.Хозяйки глаз повсюду нужен:Он вмиг заметит что-нибудь.К несчастью, героиня наша…(Ах! я забыл ей имя дать.Муж просто звал ее Наташа,Но мы — мы будем называтьНаталья Павловна) к несчастью,Наталья Павловна совсемСвоей хозяйственною частьюНе занималася, затем,Что не в отеческом законеОна воспитана была,А в благородном пансионеУ эмигрантки Фальбала.Она сидит перед окном;Пред ней открыт четвертый томСентиментального романа:Любовь Элизы и Армана,Иль переписка двух семей —Роман классический, старинный,Отменно длинный, длинный, длинный,Нравоучительный и чинный,Без романтических затей.Наталья Павловна сначалаЕго внимательно читала,По скоро как-то развлекласьПеред окном возникшей дракойКозла с дворового собакойИ ею тихо занялась.Кругом мальчишки хохотали.Меж тем печально, под окном,Индейки с криком выступалиВослед за мокрым петухом;Три утки полоскались в луже;Шла баба через грязный дворБелье повесить на забор;Погода становилась хуже:Казалось, снег идти хотел…Вдруг колокольчик зазвенел.Кто долго жил в глуши печальной,Друзья, тот верно знает сам,Как сильно колокольчик дальныйПорой волнует сердце нам.Не друг ли едет запоздалый,Товарищ юности удалой?..Уж не она ли?.. Боже мой!Вот ближе, ближе. Сердце бьется.Но мимо, мимо звук несется,Слабей… и смолкнул за горой.Наталья Павловна к балконуБежит обрадована звону,Глядит и видит: за рекой,У мельницы, коляска скачет,Вот на мосту — к нам точно… нет,Поворотила влево. ВследОна глядит и чуть не плачет.Но вдруг… о радость! косогор;Коляска на бок. — "Филька, Васька!Кто там? скорей! Вон там коляска:Сейчас везти ее на дворИ барина просить обедать!Да жив ли он?.. беги проведать!Скорей, скорей!"Слуга бежит.Наталья Павловна спешитВзбить пышный локон, шаль накинуть,Задернуть завес, стул подвинуть,И ждет. "Да скоро ль, мой творец!"Вот едут, едут наконец.Забрызганный в дороге дальной,Опасно раненный, печальныйКой-как тащится экипаж;Вслед барин молодой хромает;Слуга-француз не унываетИ говорит: allons, courage!*Вот у крыльца; вот в сени входят.Покамест барину теперьПокой особенный отводятИ настеж отворяют дверь,Пока Picard шумит, хлопочет,И барин одеваться хочет,Сказать ли вам, кто он таков?Граф Нулин, из чужих краев,Где промотал он в вихре модыСвои грядущие доходы.Себя казать, как чудный зверь,В Петрополь едет он теперьС запасом фраков и жилетов,Шляп, вееров, плащей, корсетов,Булавок, запонок, лорнетов,Цветных платков, чулков a jour*,С ужасной книжкою Гизота.С тетрадью злых карикатур,С романом новым Вальтер-Скотта,С bons-mots** парижского двораС последней песней Беранжера,С мотивами Россини, Пера,Et setera, et setera*.Уж стол накрыт; давно пора;Хозяйка ждет нетерпеливо;Дверь отворилась, входит граф;Наталья Павловна, привстав,Осведомляется учтиво,Каков он? что нога его?Граф отвечает: ничего.Идут за стол; вот он садится,К ней подвигает свой приборИ начинает разговор:Святую Русь бранит, дивится,Как можно жить в ее снегах,Жалеет о Париже страх."А что театр?" — "О, сиротеет,C'est bien mauvais, ca fait pitie*.Тальма совсем оглох, слабеет,И мамзель Марс, увы! стареет.За то Потье, la grand Potier!**Он славу прежнюю в народеДоныне поддержал один. —"Какой писатель нынче в моде?"Все d'Arlincourt и Ламартин. —"У нас им также подражают".Нет? право? так у нас умыУж развиваться начинают.Дай бог, чтоб просветились мы! —"Как тальи носят?" — Очень низко,Почти до… вот по этих пор.Позвольте видеть ваш убор;Так… рюши, банты, здесь узор;Все это к моде очень близко. —"Мы получаем Телеграф".— Ага! хотите ли послушатьПрелестный водевиль? — И графПоет. "Да, граф, извольте ж кушать".— Я сыт. Итак…Из-за столаВстают. Хозяйка молодаяЧерезвычайно весела;Граф, о Париже забывая,Дивится, как она мила.Проходит вечер неприметно;Граф сам не свой; хозяйки взорТо выражается приветно,То вдруг потуплен безответно.Глядишь — и полночь вдруг на двор.Давно храпит слуга в передней,Давно поет петух соседний,В чугунну доску сторож бьет;В гостиной свечки догорели.Наталья Павловна встает:"Пора, прощайте! ждут постели.Приятный сон!.." С досадой встав,Полувлюбленный, нежный графЦелует руку ей. И что же?Куда кокетство не ведет?Проказница — прости ей, боже! —Тихонько графу руку жмет.Наталья Павловна раздета;Стоит Параша перед ней.Друзья мои! Параша этаНаперсница ее затей:Шьет, моет, вести переносит,Изношенных капотов просит,Порою с барином шалит,Порой на барина кричит,И лжет пред барыней отважно.Теперь она толкует важноО графе, о делах его,Не пропускает ничего —Бог весть, разведать как успела.Но госпожа ей наконецСказала: "полно, надоела!"Спросила кофту и чепец,Легла и выйти вон велела.Своим французом между темИ граф раздет уже совсем.Ложится он, сигару просит,Monsieur Picard ему приноситГрафин, серебряный стакан,Сигару, бронзовый светильник,Щипцы с пружиною, будильникИ неразрезанный роман.В постеле лежа, Вальтер-СкоттаГлазами пробегает он.Но граф душевно развлечен:Неугомонная заботаЕго тревожит; мыслит он:"Неужто вправду я влюблен?Что, если можно?.. вот забавно;Однако ж это было б славно;Я, кажется, хозяйке мил" —И Нулин свечку погасил.Несносный жар его объемлет,Не спится графу — бес не дремлетИ дразнит грешною мечтойВ нем чувства. Пылкий наш геройВоображает очень живоХозяйки взор красноречивый,Довольно круглый, полный стан,Приятный голос, прямо женский,Лица румянец деревенский —Здоровье краше всех румян.Он помнит кончик ножки нежной,Он помнит: точно, точно так,Она ему рукой небрежнойПожала руку; он дурак,Он должен бы остаться с нею,Ловить минутную затею.Но время не ушло: теперьОтворена, конечно, дверь —И тотчас, на плеча накинувСвой пестрый шелковый халатИ стул в потемках опрокинув,В надежде сладостных наград.К Лукреции Тарквиний новыйОтправился, на все готовый.Так иногда лукавый кот,Жеманный баловень служанки,За мышью крадется с лежанки:Украдкой, медленно идет,Полузажмурясь подступает,Свернется в ком, хвостом играет,Разинет когти хитрых лапИ вдруг бедняжку цап-царап.Влюбленный граф в потемках бродит.Дорогу ощупью находит,Желаньем пламенным томим,Едва дыханье переводит,Трепещет, если пол под нимВдруг заскрыпит. Вот он подходитК заветной двери и слегкаЖмет ручку медную замка;Дверь тихо, тихо уступает;Он смотрит: лампа чуть горитИ бледно спальню освещает;Хозяйка мирно почиваетИль притворяется, что спит.Он входит, медлит, отступает —И вдруг упал к ее ногам.Она… Теперь с их позволеньяПрошу я петербургских дамПредставить ужас пробужденьяНатальи Павловны моейИ разрешить, что делать ей?Она, открыв глаза большие,Глядит на графа — наш геройЕй сыплет чувства выписныеИ дерзновенною рукойКоснуться хочет одеяла,Совсем смутив ее сначала…Но тут опомнилась она,И, гнева гордого полна,А впрочем, может быть, и страха,Она Тарквинию с размахаДает пощечину, да, да!Пощечину, да ведь какую!Сгорел граф Нулин от стыда,Обиду проглотив такую;Не знаю, чем бы кончил он,Досадой страшною пылая,Но шпиц косматый, вдруг залая,Прервал Параши крепкий сон.Услышав граф ее походкуИ проклиная свой ночлегИ своенравную красотку,В постыдный обратился бег.Как он, хозяйка и ПарашаПроводят остальную ночь,Воображайте, воля ваша!Я не намерен вам помочь.Восстав поутру молчаливо,Граф одевается лениво,Отделкой розовых ногтейЗевая занялся небрежно,И галстук вяжет неприлежно,И мокрой щеткою своейНе гладит стриженых кудрей.О чем он думает, не знаю;Но вот его позвали к чаю.Что делать? Граф, преодолевНеловкий стыд и тайный гнев,Идет.Проказница младая,Насмешливый потупя взорИ губки алые кусая,Заводит скромно разговорО том, о сем. Сперва смущенный,Но постепенно ободренный,С улыбкой отвечает он.Получаса не проходило,Уж он и шутит очень мало.И чуть ли снова не влюблен.Вдруг шум в передней. Входят. Кто же?"Наташа, здравствуй".— Ах, мой боже!Граф, вот мой муж. Душа моя,Граф Нулин. —"Рад сердечно я.Какая скверная погода!У кузницы я видел вашСовсем готовый экипаж.Наташа! там у огородаМы затравили русака…Эй, водки! Граф, прошу отведать:Прислали нам издалека.Вы с нами будете обедать!"— Не знаю, право, я спешу. —"И, полно, граф, я вас прошу.Жена и я, гостям мы рады.Нет, граф, останьтесь!"Но с досадыИ все надежды потеряв,Упрямится печальный граф.Уж подкрепив себя стаканом,Пикар кряхтит за чемоданом.Уже к коляске двое слугНесут привинчивать сундук.К крыльцу подвезена коляска,Пикар все скоро уложил,И граф уехал… Тем и сказкаМогла бы кончиться, друзья;Но слова два прибавлю я.Когда коляска ускакала,Жена все мужу рассказалаИ подвиг графа моегоВсему соседству описала.Но кто же более всегоС Натальей Павловной смеялся?Не угадать вам. Почему ж?Муж? — Как не так. Совсем не муж.Он очень этим оскорблялся,Он говорил, что граф дурак,Молокосос; что если так,То графа он визжать заставит,Что псами он его затравит.Смеялся Лидин, их сосед,Помещик двадцати трех лет.Теперь мы можем справедливоСказать, что в наши временаСупругу верная жена,Друзья мои, совсем не диво.