Стихи

В этом мире — чтобы оглядеться;

юности — чтобы в него вглядеться;

зрелости — чтобы его принять.

Новизне не доверяет старость,

застит откровения — усталость;

то немногое, что нам осталось, —

вглядываться в прошлое опять.

Пусть в сиреневых своих надеждах,

в

разочарованиях кромешных

вырвется из обольщений прежних,

ибо всё — отмаялось давно;

и в былых нескладицах и бедах,

в капельках, не соскользнувших с веток,

может быть, — прощаясь! — напоследок

глянет драгоценностью оно!

Не вздыхай: “Живу зачем я?”

Не спеши убраться с глаз.

Старость — это порученье,

милость Божия — приказ!

Твой распавшийся на звенья

век доматывает срок,

погружается в забвенье,

и урок — ему не впрок!

Плюнь на рану ножевую,

боль ее испив сполна,

хоть на нитку,

на живую,

но — связуя времена!

На исходе осени где-то,

в петербургской ознобной мгле

он пробился — росточек света,

он затеплился

во мне.

Молвил:

“Надобно так немного,

лишь приникни слухом к звезде

и услышишь — весточка Бога —

я — в тебе.

Ибо — везде!

Я — лишь крохотный огонечек,

но живу у тебя внутри.

Ибо — в каждом из одиночеств

теплюсь! —

Только увидь, узри!

Зароненный в тебя изначально,

я — пульсирующий, живой —

огнь,

питающий мощь молчанья,

гром смиряющего

тишиной!

Потому — продолженье стебля —

экзаменуем судьбой,

добровольно меня приемля,

ты ответствуешь

перед собой.

Под питерскими небесами блеклыми,

на сумрачном исходе дня

мой двор — светящимися окнами —

опять взирает на меня.

Своею тайной привораживая,

как бы не ведая забот,

в них чье-то счастьюшко оранжевое

бок о бок с горюшком живет.

А горюшко — зеленоватое, —

за шторкой вяжет свой уют,

немым смирением охватывая

теченье и

моих минут.

И ощущения не вытравлю,

что вечностью дышать готов

с предновогоднею палитрою

веселых — елочных! — цветов.

Я — сквозь себя, сквозь отражение

смотрю…

Но, выключая свет,

легко ловлю соображение,

что словно бы меня

и

нет…

А как зимуют Маня с Васею, —

чуть приглушенный колорит,

контрасты приводя к согласию,

безмолвьем Бога

говорит…

На старой литфондовской даче,

где нет неустройствам конца,

твои неудачи — удачи:

ты вечностью дышишь с крыльца.

Здесь космос к фрамуге притерся,

безбытностью быт оттеня, —

легко (обходясь без притворства!)

твой возраст

сгибает тебя.

И что выручает нас? — Бездна,

узревшая скудость ума!

Даруется

безвозмездно

кусты растворившая тьма.

Тьма,

пестующая безмолвье

Неведомого…

А в нем

мгновенные росчерки молний

трепещут надмирным огнем.

Что в этом безмолвье огромном,

таящемся там, за окном,

за молниями, за громом,

где мы — в измеренье ином?

Сулят ли — и что? — кредиторы

из темной своей тишины?

Быть может, мы лишь на повторы

содеянного обречены?

И как бы умышленно вклинен

в нестройных догадок черед,

из хлябей разверзшихся

ливень

ознобной волной проберет.

И — длится

небес изверженье,

и

в том, как восторженно дождь

свое принимает свершенье,

успокоенье найдешь.

…И чем-то кормим надежду,

как в юности самой ранней,

всегда пребывая между

надежд

и воспоминаний.

Есть только весна и осень,

а лета — нету в помине,

но мир, однако же, сносен,

когда прогорают в камине

(бишь в печке обычной круглой!)

дрова, а с ними — и письма

и поднабирается углей…

И жить бы — ныне и присно —

пускай среди ненадежных

вестей и лжеобъяснений, —

есть

всеобъясняюший дождик,

осенний

(он же — весенний…)

Его — и удостоверьте,

дабы не кануло в Лету —

как приложение к лету —

то ожидание смерти,

которой, в сущности, нету…

Что-то в нем навек загрустило.

Отуманилось. И — осталось.

Облака седые взрастило,