Стихи

Они прекрасны — ледники чилийских кордильер, когда крошечная тень самолета скользит по их нетронутой белизне, а ты прижимаешься к иллюминатору восхищенно и печально, ибо знаешь, что там, внизу, особенно отвратительный на фоне такой красоты, какой-то жалкий выскочка уже столько лет правит страной Габриэлы Мистраль и Пабло Неруды. Пиночет любит облачаться в белоснежный генеральский мундир, подделываясь под целомудренную белизну Кордильер. Ледники раскаляются от гнева, когда это видят. Конечно, когда-нибудь не станет ни Пиночета, ни его хунты, а Кордильеры останутся. Природа, в конце концов, выплевывает из себя все то, что оскорбляет ее красоту. Эта мысль, словно тайный родник под сугробами горных невад, скрыта в поэзии чилийца Рауля Суриты. Он вообще поэт особого склада — одновременно и скрытный и беззащитно открытый. Такая скрытная открытость — результат инстинктивной самозащиты в постоянной борьбе с цензурой, с казарменной идеологией. Хочешь не хочешь, а бывает так, что

нужда заставит быть метафоричным. Русским поэтам это хорошо известно — вспомним хотя бы лермонтовские «Жалобы турка». Пиночет, правда, осторожен с писателями и вообще с известными людьми более, чем с простыми смертными. Пабло Неруда был убит только морально, а не физически. Когда Виктору Харе отрубили руки, он не был так знаменит, как это случилось после его убийства. Пиночет, стараясь выглядеть либералом, в последнее время создал даже довольно ловкую полугласность. Но полугласность — это еще не гласность, и работать в условиях полугласности писателю ох как нелегко. Полугласность — это своего рода полукляп во рту. Полугласностью слишком медленно издыхающий режим балансирует разгоны демонстраций, убийства в темных закоулках.

Усложненность Суриты не только тактический камуфляж — это и его художественный строй. В стихах Суриты нет ничего лозунгового, прокламационного, плакатно политического. Сурита никогда не претендовал на отношение к поэзии, как к «бомбе и знамени». Но мы стали слишком примитивно понимать гражданственность поэзии, принимая за нее декларации на общественные темы. Протест не всегда открытая публицистика. Протест может быть размышлением о том, о чем размышлять не положено. Протест против безоговорочно-диктаторского «Надо!» может выражаться не только в устном или письменном негодовании, но в неисполнении, или в наоборотном действии. Протест не всегда крик. Протест может быть и молчанием, и стоном, и шепотом. Участие в демонстрации протеста на несколько часов или на несколько минут не уменьшает значения протеста ежедневно демонстрируемой нравственностью, неучастием в моральной купле-продаже.

Чилийская литература, трагически разорванная надвое, несмотря на духовную сломленность некоторых литераторов, в целом выдержала испытание электрошоком пиночетовского путча, и поэзия Суриты — одно из подтверждений тому. Сопротивление нации солдафонско-бюрократическому режиму невозможно без хранительства культуры как таковой и без хранительства культуры совести. Белоснежные метафоры Суриты, посвященные шествию кордильер, кровоточат. Это поэзия, обладающая кричащей чувствительностью плоти, с которой содрана кожа. Скрытность этой поэзии — только в скрываемости собственной боли, а не чужой. До крови закушенные губы, прячущие крик боли, больше говорят о боли, чем сам крик.

Если говорить о качестве поэзии Суриты, то он держит марку традиций великой чилийской поэзии. Он не прост для прочтения, а тем более для перевода. Несмотря на то, что у меня был в руках и оригинал, и прекрасный подстрочник Б. Дубина, я все зубы обломал над этим нерифмованным, непунктуационным, а иногда и антиграмматическим стихом и в чем-то, сознаюсь, опростил его. А вот когда я познакомился лично с Раулем, я был приятно поражен, как необыкновенно прост в человеческом общении этот такой сложный поэт. У истинно талантливых людей нет времени на искусственное «сложничание» в жизни, которая и без того так сложна, что в полном объеме ее, видимо, нельзя выразить ни самыми сложными, ни самыми простыми стихами.

ЕВГ. ЕВТУШЕНКО

Уже смеркалось, когда, коснувшись плеча моего, он приказал мне: «Иди и убей для меня твоего сына». «Идем, — я ответил с улыбкой, — но, случаем, ты не шутишь?» «Ладно… Если не хочешь, конечно, дело твое, но помни — кто я, чтобы после жалеть не пришлось…» «Согласен, — услышал я собственный голос,— но где бы хотелось тебе, чтоб я совершил убийство?» И тогда, будто ветер со мной заговорил своим воем, он сказал: «Далеко, в чилийских затерянных кордильерах…» С лицом окровавленным я постучал к нему в дверь: «Вы мне могли бы помочь… У меня есть друзья там… — понимаете — там, за гра…» «Убирайся отсюда, — он мне отвечал, — иначе тебе покажу я дорогу коленом…» «Кстати, — заметил я, — разве не помните вы — ведь Иисуса отвергли тоже…» «Ты — это не он, — был ответ, — уходи, или я проломлю твою дурью башку! Я тебе не отец…» «Но, позвольте, — настаивал я,— те люди, которые там — понимаете — там, за гра… это дети не чьи-нибудь — ваши…»  «Согласен, — ответил он, смягчаясь. — Вот ты и веди в обетованную землю их всех…» «Да, но где же эта земля?» — я спросил, и тогда, будто светом со мною заговорила звезда, он сказал: «Далеко, в чилийских затерянных кордильерах…» Внезапно очнувшись во сне, я услышал сквозь ночь: «Слушай, Сурита, — сказал он, — возьми поскорее жену и сына и удирай отсюда — иначе конец…» «Не говори чепухи, — я ответил, — дай мне доспать спокойно: мне снилось, что горы восстали, мне снилось шествие гор»… «Забудь эти глупости, — он был настойчив,— не думай, что время — твоя принадлежность. Тиран уже близко…» «Послушай, — я отвечал, — ты вспомни, что столько лет меня держишь в потемках, и мне не пытайся рассказывать сказки. Я не Иосиф, чтобы бежать в Египет». «Ступай по дороге, если не хочешь бежать, Сама дорога подскажет, где истина скрыта». «Хорошо, — я ответил ему, чуть не плача,— но где же она воссияет над миром?» И тогда, будто распятье во мгле изнутри озарилось, он мне сказал: «Далеко, в чилийских затерянных кордильерах…» I. И тогда кордильеры сдвинулись с места II. Вздрагивающие и белые… о, до чего же белые ледяные вершины Анд III. Они отделялись одна от другой… они похожи были на раны, открывавшиеся мало-помалу, так, что и снегом их не залечить IV. И тогда, поднявшиеся, словно их сдвинула единая мысль, с тех же самых ледников, с тех же самых скал, с тех же самых обрывов, начали свое шествие без правил потрясшие сами себя чилийские кордильеры… I. Кордильеры тирана белыми быть не могут II. Потому что снегу не дотянуться, чтобы покрыть эти закатные горы, стоящие против андских кордильер на страже, словно черный барьер, ожидающий, когда эти Анды взорвутся к черту,— кордильеры тирана рядами стоят, прижимаясь плечом к плечу III. Ибо они против Анд собрались, будто войска заката IV. Поэтому снег и не покрывает их, кордильеры тирана. Их вершины настолько черны, что похожи на ночь гор Опоясавшись черным перед снегами Чили, ледниками, словно шипами, пронзив ночь, они, кордильеры тирана,— как будто кровавый венец, насильно возложенный кем-то на Анды V. Поэтому снег, увенчавший вершины Анд, стал снегом из крови горизонт опоясавшим кровью VI. И только смерть оказалась венцом, VII. И тогда все увидели кордильеры тирана, уже коронованные, огромные, словно черное окаменевшее знамя, в которое нас завернули, как будто в закат Зажимая пальцами раны, я двадцать четыре раза увидел твой лик, святая Тереса, на двадцати четырех вершинах Анд, благослови меня, женщина, — мне удалось сказать,— ибо во мне открываются белые скважины неба I. Так смотрите: эти полые андские кордильеры — скважины горизонта II. Далеко, за алыми небесами пастбища, еще дальше, гораздо дальше, за чудовищными снегами III. Там, где замирают горы и белый горизонт становится еще белее, там, где замирает ветер с ледника. О, до чего же белые эти скважины неба! IV. Подталкивая нас к этим белым лугам, где все пейзажи в одно слепились: «Этот калейдоскоп и есть Чили — говорили, смеясь, те, кто не видел скважин неба — эти андские кордильеры, высосавшие сами себя…» — и тыкали пальцами в ниши, открывающиеся до горизонта…