Стихотворения

Барбье Огюст

Фантазии живой, я видел руку злую,

Что въяве, надо мной победу торжествуя,

На лоб повесила мне прозвище, каким

Мы сумасшедшего, введя в Бедлам, клеймим.

Потом подрыли дуб, стоявший в полной силе,

Ствол от божественных побегов отлучили,

Отца от дочери; за дух мятежный мстя,

Отторгли от меня любимое дитя,

Крича, что сызмала растление вселю я

В природу чистую его; что поцелуи

Мои кощунственны;

итак, умчали прочь,

От сердца оторвав, единственную дочь,

И неоглядные легли меж ней и мною

Пространства горьких вод, затянутые мглою.

Ах, не было и нет мучительней обид

Для тех, в чьих жилах кровь высокая бежит.

О, злых ударов град! О, тот клинок ужасный,

Входящий в глубь души, разящий безучастно

Любовь нездешнюю, основу из основ

Порыва пылкого поэтов и отцов!

О, пламени укус, неукротимо-ярый!

О, плети Эвменид! Неслыханные кары

Веков язычества, из вас хотя б одна

Похожа ли на боль, что мною снесена?

Вот перечень скорбей, которым вплоть до гроба

Упрямо обрекла меня людская злоба;

Вот раны на боках, - они еще свежи,

То проложили след священные ножи;

Неумолимая стихия буревая

Над головой моей металась, завывая,

И сердце высохло, став горше и черней

Травы, таящейся среди морских камней,

И пенистой волны, какою изначала

Природа мрачная Британию объяла.

Вестминстер! Мне досель успокоенья нет!

Иль мало вынес я лютейших зол и бед?

Зачем же должно мне страдать и за могилой,

Прослывши дьяволом, враждебной людям силой?

А угрызения с отравой тонкой их,

А реки слез, в полях изгнанья пролитых,

А бесконечное томленье агонии?

Ах, я ль не искупил ошибки роковые?

Вестминстер! Или впрямь навек в твой мирный храм

Заказан вход моим сгнивающим костям?

О призрак сумрачный, отвергнутый в отчизне!

Бездонна скорбь твоя! Ты по короткой жизни

Промчался, словно лев, затравленный в лесах;

Гонимый по пятам, летел с грозой в глазах

Средь улюлюканья, и посвиста, и лая,

Сквозь заросли кустов, повсюду оставляя

Отодранную шерсть! Ты в бегстве изнемог,

Все тяжелей гудел могущественный скок,

И кровь с твоих боков, израненных жестоко,

Бежала на песок, как два густых потока.

Но попусту ль дышал враждою свет большой

К тебе, поэт-боец с кипящею душой;

Не твой ли стих стальной, отточенный на диво,

Со смехом горьким в грудь Британии чванливой,

Как

меч карающий, вонзился, рьян и смел,

И в сердце у нее так глубоко засел,

Что раною она томилась беспредельно,

И крик ее всегда звучал тоской смертельной.

И открывалась вновь при имени твоем

Та рана страшная, горящая огнем?

О Байрон, юный бог, ты вызов одинокий

Швырнул сородичам враждебным; их пороки

Ты миру обнажил с бесстрашной прямотой;

Но постеснялся ты сорвать покров святой,

Столетья долгие как будто пригвожденный

К челу великого спесивца Альбиона

Плотнее чем из мглы и копоти покров,

Который в наши дни, недвижен и суров,

Раскидывается от края и до края,

Род человеческий как в саван облекая.

Завесы ханжества ниспали под твоим

Ударом гибельным, растаяли, как дым;

Но после стольких зол, неслыханных гонений,

Несправедливых кар, которые твой гений

Напрасным ропотом встречал издалека,

Все так же ненависть, как прежде, велика,

И над могилою ее пылают взгляды;

Как страшен суд людской! Не знает он пощады.

Ничем, о господи, не искупить вины

Страдальцам, кто молвой людской осуждены.

О сладостный певец тоски неодолимой

Столетья нашего; о, бездною любимый,

Поэт горчайших мук, чья страсть, хлеща, как плеть,

Неблагодарное отечество краснеть

И опускать глаза заставила немало;

Бок о бок с именем твоей страны блистало

Нам имя славное твое, а между тем

Был свет большой к твоим страданьям глух и нем,

Поторопился он сокрыть тебя во мраке,

Не дав тебе лежать в великолепной раке.

То - вечная судьба героев, для кого

Дороже истины нет в мире ничего!

Да, испокон веков несчастье исступленно

Грызет горящего отвагой Аполлона,

Кто твердо предстает пороку на пути,

С драконом гибельным дерзает бой вести:

О, горе! Кольцами чудовищного гада

Свирепо стиснутый, облит струями яда,

Ты поздно ль, рано ли был должен пасть в бою

И, всеми брошенный, истлеть в чужом краю.

А общество, немой свидетель агонии,

Непримиримостью дыша, как в дни былые,

Не пошевелится, чтоб вырвать наконец

Питомцев гения из роковых колец!

О, благо, если тот палач высокородный

Тела отдаст червям и в ярости холодной

Лютей, чем смерть сама, являть не станет власть,