Стихотворения

Асадов Эдуард Аркадьевич

Я все смеялся, когда встречал в коридоре Рязанову:

— Можно? Я не разбудил? А она прыскала и говорила:

— У меня к нему чисто платоническое отношение. Мне нравятся его стихи и седины.

— А ему? — спрашивал я.

Она как-то не очень прилично фыркала и, хихикая, убегала к себе. А вот теперь такая же история у новой моей визави. Как только наступают сумерки, я слышу вкрадчивый стук и такой же вкрадчивый голос:

— Можно? Я не разбудил?

Вот старый донжуан! Нигде не промахнется!

Воистину «любовью дорожить умейте»!

Леня Гурунц

ходит расстроенный. У него нынче день несчастий: запороли в Армении какую-то его книгу и вдобавок он потерял все свои рецензии и выдержки из газет, которые он всегда таскает по редакциям и показывает нужным людям. И вот теперь ходит и вздыхает:

— Несчастный я человек, Эдик, и книгу запороли, и все вырезки потерял, и денег почти нет…

Это у него-то нет! В прошлом году у Гурунца вышли три книги. Целых три пухлых романа! Ну, ладно, надо собираться в Москву.

Ну вот и все! Пожалуй, я славно потрудился. Назвать это стихотворение я думаю так: «ЛИРИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ» или можно так: «ВЕСЕННЯЯ ИСТОРИЯ».

Сегодня уже 18 января. Осталось мне тут быть всего пять дней. Но, право же, я 1965 год встретил хорошей работой! Писал и день и ночь. Переделкинский Дом творчества живет тихой стариковской жизнью.

Впрочем, бывают и тут маленькие события. Против моей двери в 37-й комнате вот уже несколько вечеров раздается мужской гогот и шум.

Сквозь него, как нож сквозь масло, — резкий характерный смех Елизара Мальцева. Он такой петушиный и пронзительный. Ну, а там, где хихикает Мальцев, непременно должна быть дама. И молодая, у старух он хихикает редко. Выясняется, что действительно так. Приехала редактор с Мосфильма. Молодая, зовут ее Соня Давыдова. И вот теперь все молодящиеся наши стрекозлы гогочут каждый вечер в 37-й комнате. С каждым вечером их все больше и больше. Чаще всех вибрирует баритон Владика Бахнова. Он сыплет анекдотами. В общем хоре — голосистый смех Яшки Козловского и фальцетом, с привизгом — Наума Гребнева.

Третьего дня сестра-хозяйка Надежда Анатольевна сделала Соне замечание. И она вчера вечером закрылась с половины десятого. И тут началось… Мне через дверь все слышно, как в своей комнате. Лежу и слышу: тук-тук:

— Это я, Мальцев! Можно? Ах, вы спите? Ну, я завтра зайду!

Проходит три минуты. И снова вкрадчиво: тук-тук…

— Сонечка, вы уже спите? Ну, продолжайте в том же духе… Я пришел вам пожелать спокойной ночи! — голос Владьки Бахнова. — Хорошо, я завтра загляну!

Еще проходит минут пять. Громко: тук-тук-тук. Это дагестанский драматург Нуратдин Юсупов — она редактирует его сценарий.

— Соня, пачэму нэ атпираешь? И что такое сплю? Это ничего. Я смотрэть нэ буду! Два слова скажу!

Наконец и этот ушел. Еще проходит пять минут. Снова, тихонько: тук-тук!

— Соня, вы легли? Это я — На-а-ум! Греб-б-нев. Я при-и-нес вам кни-ижку.

Вот так стрекозлят наши товарищи. И даже совсем пенсионеры жужжат.

Кому повезет — не знаю. Пусть гудят шмели, а я сажусь писать.

Сегодня Соня сняла «вето», и снова слышу баритон Владьки Бахнова и визг Гребнева.

Елизар уехал домой.

К Соне приехало пополнение, подруга-режиссер Инна. Так что в комнате у них просто табор. Дом тут такой. Одни же старухи. Поэтому молодые дамочки, как игрушки с елки, — событие!

Лежу на кровати и слышу: тук-тук. Это в дверь к Соне. Голос Нуратдина:

— Соня, открой! — Никакого внимания. — Соня! Открывай, пожалуйста! Ну чего ты валяешь дурака? А? Ну скажи, для чего?! — Из-за двери полное молчание. — Ну послушай, Соня! Это Нуратдин, это я с тобой гавару. — Тук-тук, полное молчание, только стучит машинка. — Соня, бросай пичатат, я тэбэ гавару! Хуже ведь будет! Инна! Ты умнее Сони, ты открой! — Молчание, только стучит машинка. — Соня, ну бросай дурака валять! Соня! Кончай пичатат, нэ хачу с тобой делат сценарий. Отдавай его назад! — Молчание, стучит машинка. — Ну, Инна, хотя ты будь умницей! Э? А? Ти же гораздо умней Сони? Соню я нэнавижу! Открывай, прашу тэбэ! Пачему молчишь? Соня! Ну, харашо! Я дурак, ты умная, ну открывай! — Молчание. — Соня! Хоть ответь, откроешь или нэ откроешь? Пачэму молчишь? Есть у тэбэ принципи или нэт принципов? Гавары: есть или нэт? Соня! Савсем хуже будет! — Тук-тук. — Соня! Я ведь могу двер ломат! Не дэлай глупостей. Нэ смеши народ! — Молчание, стук машинки. — Брось стучать! Если ты нэ одэта, я смотрэть нэ буду! Прашу тэбэ, Соня! Ну нэ дэлай глупостей! — Молчание. Снова тук-тук-тук. — Соня, ведь хуже будэт! Буду ломат двер. — Раздаются тяжелые удары по двери.

Оттуда ни звука.

— Соня, Соня! Все равно ведь сломаю двер. Лучше открывай!

В это время подошел Леня Гурунц:

— Ты что, Нуратдин?

— Да вот нэ могу открыват. Стучи, Леня, в двер! Стучи сильнее!

Раздается стук двух кулаков. Из-за двери молчание… Голос Лени:

— Брось, Нуратдин! Оставь женщин в покое. Пойдем, я дам тебе еще сто граммов.

Голос Нуратдина:

— Нэт, пачему нэ открывает?

Тогда Леня стучит ко мне в дверь. Я его впускаю. Он спрашивает удивленно:

— Давно Нуратдин тут шумит?

— Давно, — отвечаю.

— Так почему ты его не остановишь? Я говорю:

— Потому что так веселее, а то мне совсем скучно. Пока мы говорили, Нуратдин ушел. А жаль. Я-то думал, что он настоящий дагестанец и события примут экзотический колорит! Жаль, очень жаль! Куда девалась горячая кровь абреков?! Эх, надо бы ему еще поднести хотя бы граммов сто. Может быть, тогда что-то лирическое и прогремело бы! Не успели мы с Леней. Ушел Нуратдин. Жаль, очень жаль!

Сейчас приходил Леонид Гурунц.

— Эдик, как думаешь, почему меня так упорно не хотят печатать?

— Как же так, — говорю, — да у тебя в год по две книги выходит!

— Это верно, — отвечает, — но я пишу еще больше. У меня принцип такой: я буквально заваливаю все редакции повестями и романами. Сейчас в Гослите у меня роман, в «Советском писателе» — повесть, другая повесть — в издательстве «Молодая гвардия», а еще роман в «Советской России» и одну военную повестушку сдал в «Воениздат».