Стихотворения
Шрифт:
— Ну, это с ним бывало редко. Он вообще любил кончать все тихо-мирно. Писал он неровно. «ТРИ ТОЛСТЯКА» — это вообще ерунда сплошная. Вот перед смертью он написал приличную книгу о себе. Это да. Главное, не думал о мотивировках. Это правильно. Вот я тоже теперь так пишу. Никаких мотивировок. Как герой тут оказался, где до этого была героиня? Почему ей в голову пришла такая-то мысль? Я не забочусь теперь, чтобы поведать это читателю. Пусть он сам фантазирует, почему так, а не иначе.
Я возразил Катаеву:
— Ну, Валентин Петрович, так тоже нельзя. Какие-то вещи будут просто тогда непонятны.
Катаев:
— Ну
Я спорить не стал. Понял, старик малость чудит. Заелся в мастерстве.
Заговорили о Бунине. Катаев говорит:
— Бунин был желчным, но красть не любил, ни мыслей, ни строк. А Маяковский и Алексей Толстой крали напропалую. Маяковский возьмет чью-то строчку, использует и говорит: «Все, теперь она за мной останется». Алешка Толстой, так тот прямо меня спрашивал: «Валя, ты крадешь? Ну и болван. А я краду. У бездарных, конечно. Им мысли или краски ни к чему, а у меня это сразу заиграет как надо». И точно играет, да еще как играет. Талантлив был, собака.
А с Буниным такая была история. Он во Франции завел роман при живой жене с русской поэтессой Кузнецовой. Вообще-то он бабником был жутким. Всю Нобелевскую премию, по-моему, между колен девкам прокидал. А тут всерьез увлекся. Она так и жила у него в доме вместе с женой. Молоденькая, хорошенькая. А он уже в солидных летах был. А кончилось все дело тем, что она изменила ему, да не с мужчиной, а с женщиной. И он возмущался страшно. Говорил: «Ну, я понимаю, если бы она увлеклась здоровенным прилизанным Дон Жуаном, а то женщина… Черт знает какое безобразие!» И совершенно поник после этого неудачного романа. Публике зарубежной он не нравился. Она его почти не знала. Он даже пытался писать «клубничку», так сказать, на эротике сыграть, все равно бесполезно. Так славы у него там и не было. Ну, ладно. Разболтался я. Пойду гулять. Вечер теплый — 25 градусов.
Вообще разговаривает Катаев с довольно заметным одесским акцентом, даже что-то местечковое в старости появилось в манере говорить. А так мыслит живо, никакого склероза. А ему сейчас 78 лет.
Женщины всегда женщины! Они либо льстят друг другу, либо обмениваются шпильками. Середина бывает редко. Сейчас гуляю по моей дорожке переделкинской. В стороне стоят две пожилые дамы. Говорят громко. Обе рады встрече. Одну зовут Сара Львовна, а другую, кажется, Софья Григорьевна:
— Удивительное дело, Сара Львовна! Я вас совершенно не узнала!
— Не узнали, Софья Григорьевна, потому что я не накрасилась. Вот и все.
— Да нет, при чем тут краски. Просто мне кажется, Сара Львовна, вы очень изменились.
— Господи, ну что там могло измениться? Постарела я, что ли?! Вот еще глупости какие. (Сердится.) Просто, повторяю, перестала краситься, так как-то строже. И вообще приятнее.
— Да не выдумывайте, ради бога, Сара Львовна. Дело не в красках. Я не знаю, но просто вы очень изменились. Уверяю вас.
— Вы меня изумляете, дорогая Софья Григорьевна, никто не находит, что я изменилась хоть на капельку. Вот уж если кто и изменился, так это вы. Глаза, например, у вас стали абсолютно близорукими. Вы же в трех шагах ничего не видите. Вот вам и кажется, что я изменилась!
— Ну уж извините. Вижу я прекрасно! Да, уверяю вас, что
— Ну как же прекрасно, когда вы меня узнать не можете? Все могут, а вы почему-то не можете! Я же вижу, что у вас что-то с глазами. Вон и зрачок, и роговица… Я люблю вас, милочка, но не могу не сказать, что вам непременно надо показать их врачу, непременно!
Я вздохнул и пошел дальше… «Да здравствует дружба всегда и везде!»
Как хорошо быть друзьями!
6 июля 1975 года. 25 градусов тепла. Виль Липатов в холле занимается словотворчеством. Спрашивает Сергея Поделкова:
— Смешно звучит: Сартаков-Щедрин или Кавка Корчагин?
И радостно смеется.
Как я воплощал в жизнь поговорку
Наш Дом творчества в Переделкине в национальном отношении особенным разнообразием не блещет. Этого не отрицает никто.
Шутя как-то Александр Николаевич Нечаев сказал:
— В Переделкине из русских один только Эдуард Асадов. Да и то армянин!
Ну вот. Сейчас стоит довольно жаркое лето. Лето 1975 года. Проснулся я утром и решил доказать, что я действительно армянин. Вспомнил поговорку: «Один армянин трех евреев стоит». И сказал себе: «Ну, раз один армянин хитрее трех евреев, то завтра утром я их и перехитрю. Встану раньше всех и выйду дышать воздухом. Пойдут они гулять, а я уже надышался кислородом. Перехитрил всех!»
Сказано — сделано. Встал раненько, в семь часов. Вышел в сад и начал ходить по асфальтовой дорожке от крыльца до калитки на улице Серафимовича. Прошел раз, прошел другой… Тишина… Никого! Брожу, а сам лукаво думаю: вот ведь какой хитрый армянин, на самом деле перехитрил всех евреев! И вдруг открывается калитка, и из леса возвращается еврейский национальный писатель Иосиф Рабин.
— Здравствуйте, — говорит, — проснулись? А я уже нагулялся. Даже устал!
Потом открывается вновь эта самая калитка, и приходит все из того же соснового леса Гена Мамлин:
— Привет, Эдик!
А дальше идет Яша Козловский:
— Эдик, с добрым утром!
Все они нагулялись и надышались лесным воздухом и возвращаются к завтраку.
Вот так однажды теплым погожим утром на станции Переделкино хитрый армянин «обманул» трех евреев…
А сейчас получилось немножко неудобно. Директор Дома творчества разрешил мне пользоваться вечером телефоном в его кабинете. Я привык к этому. Но тутошние писатели проскальзывают без всякого разрешения и садятся верхом на этот самый пресловутый телефонный аппарат. Но я полегоньку научился их выпирать оттуда. Раз у меня распоряжение — значит, шабаш! Сегодня выхожу часов около десяти. Так и есть, опять кто-то просочился и названивает. Увидел меня и говорит вежливо и робко:
— Вы звонить?
Я (с хозяйской важностью):
— Да, разумеется, звонить! Он:
— Я сейчас, одну минуточку. Я (морщась):
— Ну, если минуточку…
Выхожу. Захожу в гардероб, спрашиваю у дежурной Нюры:
— Кто туда в кабинет проникнуть успел? Она говорит:
— Завадский Юрий Александрович. Он только что зашел. Он быстренько.
Мне стало неловко, что такого хорошего человека потревожил. Действительно, он минуты через три выходит:
— Пожалуйста, звоните! Я ему: