Стиль модерн
Шрифт:
Файя была спокойна, она даже не пыталась освободить руки. Она просто прислонилась к двери и ждала.
— Ты лжешь! — закричала Лиана. — Ты мне лжешь! Ты принадлежишь…
Она не успела закончить. Файя резко ее оттолкнула и с незнакомой властностью прижала к ее губам пальцы в шевровых перчатках:
— Никогда больше так не говори, Леа, никогда! Я запрещаю! Файя никому не принадлежит! Ни одному мужчине, ни одному человеку!
Она назвала ее Леа, как в Сомюре. Впервые за долгое время. И говорила о себе как о посторонней.
Впоследствии, в течение многих лет, мучаясь бессонницей, Лиана вспоминала эту сцену, когда она впервые почувствовала силу Файи и собственную хрупкость. Тогда же она поняла, что способна на ненависть.
Ощутив прилив необузданной ярости, Лиана снова схватила руки Файи и вцепилась в них зубами.
— Ты невыносима! — Вырвавшись, Файя залепила ей пощечину и тут же, снова преобразившись, послала подруге одну из своих обворожительных улыбок: — Подумай лучше о нарядах, Лианон, дорогая. Нас ждет Довиль! И мне и тебе, нам нужно проветриться!
Было ли это знаком надежды? Или же последним словом? Лиана не знала, что и думать. Рухнув в кресло, она смотрела вслед стремительно удаляющейся Файе, с вуалькой, надвинутой на горящие глаза, которые, казалось, смеялись оттого, что Лиана брошена всеми — в это горестное для нее воскресенье, — впервые с тех пор, как приехала в Париж.
Глава седьмая
Почти месяц подруги не обращали друг на друга внимания. Но их сближали мечты: предвкушение ветра, яркого солнца и особенно моря, которого они никогда не видели. Обе не переставали думать о Довиле. Наконец в начале июля наступил день отъезда. Они забыли о своих обидах. В пути, сидя в автомобиле графа и пытаясь представить себе пляжи Нормандии, они иногда переглядывались. Это был знак того, что обе помнят длинные дни в Сомюре, окрашенные мечтами о путешествиях с будущими любовниками, о поцелуях, вздохах при свете луны, обедах на Ривьере, прогулках по каналам Венеции в стеклянной гондоле — увеличенной версии безделушки, годами пылившейся на камине Бюффаров.
В Довиле их закружил еще более ошеломительный вихрь, чем в Париже. Они этого не ожидали: Довиль-танго, Довиль-банджо, Довиль-театр, баккара [37], ипподром, коктейли, клубы, знаменитости, богатые мужчины и красивые женщины, — и все время и повсюду шампанское. Сбитые в какой-то момент с толку — они едва успели увидеть море через окна своих комнат в отеле, — девушки быстро освоились. Уже через неделю все считали, что в этом году Довиль не был бы собой без двух спутниц элегантного д’Эспрэ. Он выбрал себе апартаменты в отеле «Нормандия», где соседствовал, с одной стороны, с Агой Кан и, с другой, с миллиардером Вандербильтом.
Граф был на верху блаженства. «Какой замечательный season [38]! — восклицал он по всякому поводу с позерством, присущим французским снобам, когда они говорят по-английски. — Как великолепно в этом году в Довиле, какое разнообразие праздников, сколько женщин!» И раздавал без счета чаевые портье, крупье и юным горничным. Его средства, не сравнимые с богатствами соседей, несколько от этого поистощились. Но по радости, читавшейся на его лице, по бодрости, не исчезавшей в течение дня — он отдыхал в три часа дня после игры или танцев и вставал в семь для гольфа, — становилось ясно, что он охотно бы пожертвовал семейным замком, если бы почувствовал необходимость провести еще шесть недель в самом богатом и изысканном обществе. «Кроме того, — заключал он с удовлетворением, — я прогуливаюсь в окружении красоты», поскольку две его чистые жемчужины, как он их называл, покорно всюду за ним следовали. От Лианы д’Эспрэ ничего другого и не ожидал, а что касается Файи, он сомневался в ней до последней минуты. Тем не менее она была тут, улыбающаяся, молчаливая, держась слегка на расстоянии, — в общем, в своей обычной манере, которая могла, однако, предвещать худшее. Но главное, что она была здесь.
Только приехав, Файя вывернула из чемоданов весь свой гардероб исключительно в желтых тонах, в то время как остальные женщины, включая Лиану, одевались в красное. Развязанная ею война цветов неделю разделяла город на две половины и закончилась победой желтого, дерзко коронованного Файей, осмелившейся на это, несмотря на свою белокурость.
Граф часто тайком посматривал на нее, но не для того, чтобы оценить изящество, с которым она носила свои топазные шелка и золотистые атласы, а чтобы по взгляду или движению ресниц угадать, можно ли ему на что-то надеяться. Он тоже месяцами грезил о Довиле, хотя и знал его наизусть. Граф ожидал чуда от этого столпотворения, когда светские люди неделями были скучены в двух отелях, на трех улицах, на нескольких виллах, в одном казино, на восьмистах метрах пляжа. Всего можно было ожидать. Всего — означало: Файю.
Но ничего не происходило. Как в добрые времена их первых выходов в Париже, она появлялась под руку с д’Эспрэ, в то время как другой рукой он обнимал талию Лианы. Но он чувствовал, что внутренне она противилась еще сильнее, чем в Париже. «Обнимайтесь с вашей малюткой Лианон, — будто говорила она, напрягаясь под его рукой, — живите с ней и оставьте меня в покое».
Не прошло и десяти дней, как она повторила это, глядя ему прямо в глаза. Это было вечером, перед ужином. Как заведено, он постучался к ней, чтобы пригласить присоединиться к ним с Лианой. Файя открыла: с неубранными волосами, в легком домашнем платье. Он отступил в неловкости. Она рассмеялась:
— Не волнуйтесь, Эдмон. Я не выйду сегодня вечером.
— Да нет, нет. Мы можем вас подождать.
— Не надо.
Ответ, прозвучавший слишком сухо, показался пощечиной, и его обуяла ярость:
— И почему же, мадам? Вас что-то не устраивает в Довиле? Вам кто-нибудь не нравится?
Файя снова улыбнулась. На мгновение он испугался, что она ответит: «Да, вы, д’Эспрэ!» Она не сказала ничего подобного, но взгляд ее был достаточно выразителен. Повернувшись к окну, чтобы видеть море, она как будто чего-то ждала. Чтобы он ушел, конечно. Графу захотелось ее ударить, но он сдержался. Вырвалось что-то глупое:
— Файя, я содержу вас как королеву, я вас одел, и все эти драгоценности…
Она ринулась к шкатулке, открыла ее, достала ожерелье с жемчугом:
— Вот ваши драгоценности, граф, если желаете, можете забрать! И выкиньте меня на улицу, если вам хочется!
Д’Эспрэ смерил ее взглядом — она не отвела глаз. Тогда, не говоря ни слова, он закрыл дверь. Совсем неджентльменские ругательства вертелись у него на губах, и он с трудом сдержал их. «Наверняка существует мужчина, — подумал он, — мужчина, покоривший ее». Мысль эта была невыносима. Но ему хотелось, чтобы предполагаемый поклонник — на самом деле граф не представлял, кто бы это мог быть, — уничтожил Файю. Разрушил ее саму и ее красоту. По крайней мере, заставил ее страдать так, чтобы в конце концов она вернулась к нему — Эдмону д’Эспрэ. «Да, однажды она станет моею, время работает на меня» — эта мысль облеклась в форму вывода, и, воодушевленный старой присказкой неисправимых соблазнителей, он с новым пылом вернулся к удовольствиям Довиля.
Файя целых два дня сидела затворницей. Вскоре ей это наскучило, а может быть, она почувствовала, что зашла слишком далеко. Она вышла к завтраку, лучезарная, как никогда, в длинной белой тунике, обшитой кремовым атласным шнуром. С видом одалиски она нагнулась к уху графа и прошептала таким сладким голосом, который удивил его больше, чем ее дерзость:
— Простите меня, дорогой Эдмон. Я была отвратительна в тот вечер. Не… нервы. Пусть все будет по-прежнему.
Однако в этой покорности д’Эспрэ почувствовал притворство. В ее интонации он услышал еще большую свободу, но замаскированную: это была хитрость крайней независимости. Тщеславию д’Эспрэ льстило завистливое шушуканье за его спиной, он успокоился, вновь обретя счастливую возможность выставлять напоказ обеих красавиц. Он простил Файю и, притворившись, что убежден в своей двойной власти, дефилировал между двумя женщинами — нос кверху, усы покорителя — еще элегантнее, чем обычно. По своему обыкновению, вскоре он в это действительно поверил и снова стал необыкновенно счастлив.