Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»
Шрифт:
Наверное, стоило бы принять ванну. Как говорится, и время провести, а заодно и помыться — тем более что ей бы и вправду не помешало отмокнуть в горячей воде, чтобы смыть с рук пятна въевшейся грязи, неизменные аллювиальные отложения на коже всякого археолога, участвующего в раскопках. Но Шейн себя чувствовала неважно: она снова не выспалась, и во всем теле была какая-то болезненная слабость, и левое бедро опять разболелось — эти ноющие боли, пробирающие до кости, в последнее время что-то участились, причем с каждым разом болело все сильнее и сильнее, — и у нее не было настроения затевать возню с ванной. Да, хорошо, что она не монахиня в средневековом монастыре — монахиня из нее получилась бы паршивая, это точно! Она такая ленивая… и ей вовсе не улыбается
Боль в бедре и какое-то странное уплотнение в том месте, где болит — это нехорошо. Очень нехорошо! Ей давно уже надо пойти к врачу. Но Шейн себя знала: она никуда не пойдет. Она будет мужественно терпеть боль, стараться не обращать на нее внимания — она будет пытаться отвлечься от боли, с головой погружаясь в работу, а потом в один распрекрасный день все закончится. Будем надеяться, что внезапно.
Ей уже тридцать четыре. Святой Хильде, когда она умерла, было ровно в два раза больше. То есть, если считать по Хильде, Шейн уже миновал рубеж половины жизни. Тогда, в седьмом веке, медики еще не знали таких болезней — вернее, они не умели их диагностировать, — но Шейн почему-то не сомневалась, что святая Хильда, знаменитая основательница аббатства в Уитби, умерла от рака. Шейн вспомнились слова Беды Достопочтенного: «Наш Творец и Спаситель возрадовался на святую ее душу и послал ей испытание долгой болезнью, дабы сила ее укрепилась в слабости».
Дабы сила ее укрепилась в слабости! Был ли в словах Беды Достопочтенного горький сарказм? Нет, почти наверняка — нет. Покорность, смирение, самоуничижение, безмятежный стоицизм средневекового монашеского ума — как это страшно и как поразительно. Если бы только она могла это прочувствовать: думать так же, ощущать мир точно так же — хотя бы пару минут! Все ее страхи, печали и сожаления — все бы смыла вода чистой веры. Она бы стала душой, отделенной от своего ненадежного и вероломного тела — сияющим перышком, подхваченным дыханием Бога.
Ладно, это все хорошо, пробурчала она про себя, но ванну я так и не приняла.
Шейн откинула одеяло. В окне виднелся кусочек неба, и черепичные крыши соседних домов, и три чайки, что перелетали с крыши на крышу — и их пронзительные крики были похожи на смех над ее нелепым бескрылым телом в «гусиной коже». Она быстро оделась. Что еще хорошо, когда ты работаешь на раскопках — никто не требует, чтобы ты выглядела привлекательно и эффектно. Никто не смотрит на то, как и во что ты одета, и можно несколько дней подряд ходить в одной и той же одежде. Осенью, когда в университете снова начнутся занятия, ей, конечно, придется следить за собой: когда у тебя целая аудитория студентов, половина из которых — молодые люди, волей-неволей приходится выглядеть хорошо и одеваться более или менее элегантно. Потому что очень не хочется ловить на себе взгляды молоденьких мальчиков, которые как бы говорят: «И где, интересно, ее откопали?»
Прежде чем спуститься в столовую к завтраку, Шейн отпила минералки из крохотной бутылочки из бесплатного мини-бара и посмотрела в окно, на черепичные крыши домов в восточном районе Уитби. Восходящее солнце подсветило их желтым с оранжевым. Вода в реке Эск отливала индиго — хотя ее было почти и не видно за лесом мачт и парусов. Внезапный приступ боли в животе заставил Шейн поморщиться. Это что, обычное несварение желудка — или оно как-то связано с уплотнением на бедре? Нет, лучше об этом не думать. Уходи, Беда Достопочтенный! «На седьмой год болезни, — писал он про святую Хильду, — боли переместились в самую глубь ее внутренностей». И очень скоро ее не стало.
Шейн спустилась в столовую. Она рассудила так: если чего-нибудь съесть, может быть, боли в «самой глуби ее внутренностей» пройдут сами собой. Будем надеяться. Но было еще слишком рано, в столовой не было ни души, даже свет еще не горел. Пачки с хлопьями были накрыты чистыми кухонными полотенцами, а кувшин для молока стоял пустой. Шейн подумала съесть банан, но он был последним в миске для фруктов, и ей показалось — как бы нелепо это ни звучало, — что это будет неправильно, может быть, даже грешно: брать последний. Вместо банана она съела несколько виноградин и прошлась по столовой, рассеянно трогая уголки одинаково сервированных столов, от вида которых ей почему-то стало совсем уже грустно. Она уселась за стол и подумала о бенедиктинских монахинях и монахах в монастырских трапезных — уставом ордена им запрещалось разговаривать за едой. Можно было только читать отрывки из Святого Писания. Шейн вообразила себя такой вот монахиней-бенедиктинкой и взмахнула рукой, безмолвно требуя хлеба, рыбы и вина.
— Вы чего?
Шейн испуганно дернулась и едва не сбила со стола чашку.
— Да нет, ничего. Все в порядке, — уверила она гостиничную судомойку, дородную девицу просто невообразимых размеров, которая замерла в дверях, озадаченно глядя на Шейн. — Все в порядке, — повторила Шейн и вздохнула. — Просто немного схожу с ума.
— И неудивительно, — рассудительно отозвалась судомойка. — Я бы тоже, наверное, чокнулась с этими мертвецами.
— С мертвецами?
— Ну, со скелетами, которых вы там откопали. — Девушка сморщила нос. — Шестьдесят мертвецов, я читала в «Вечернем Уитби».
— Мы нашли шестьдесят могил. Но мы не разрывали…
— Вы их прямо вот так вот руками таскаете? Жуть какая. Я бы, наверное, померла со страху. Но вы хоть перчатки-то носите, я надеюсь?
Шейн улыбнулась и покачала головой. Судомойка таращилась на нее с этаким благоговейным ужасом, так что Шейн даже стало неловко. И одновременно приятно: Шейн — великий храбрец, и сам черт ей не брат. Вообще-то, ради правды, ей надо бы вывести девушку из заблуждения: ее представления об отчаянных храбрецах-археологах, которые роются в земле, по локоть в гниющих человеческих останках, совершенно неправильные — на самом деле, работа археолога похожа на работу садовника, только еще скучнее, в смысле насыщенности событиями. Но вместо этого Шейн подняла обе руки и выразительно пошевелила пальцами, как бы говоря: Простым смертным неведомо, к чему прикасались вот эти вот руки.
— Храбрые вы люди. Вот я бы ни в жизнь не решилась, — сказала девушка и сняла полотенце с кувшина для молока.
Чтобы как-то убить время, Шейн перешла через мост, с восточного берега, то есть из старого, менее испорченного новомодными веяниями исторического района, на западный — где все было современным и модерновым, — и пошла к морю по Пиэ-роуд, «Дороге к пирсу». Позолоченные солнечным светом, фасады залов игровых автоматов и гадальных салонов смотрелись почти благородно и как-то даже величественно. Шейн зашла в «Морской парад» — городской выставочный зал, где до 1813 года располагалась редакция «Коммерческого вестника Уитби», — чтобы посмотреть, не намечается ли чего интересного. «Знаменитая экспозиция «Дракула с нами», было написано на афише, а ниже шел список наиболее значимых экспонатов и дополнительных развлечений, включая вампирский плащ Кристофера Ли и живых сладострастных вампирш.
Рыбный причал, пустынный в такой ранний час, все равно кишел чайками. Они бесцельно расхаживали по причалу в лучах восходящего солнца — в точности как городская молодежь, только после заката, — или просто дремали на штабелях деревянных ящиков или на крышах пришвартованных лодок.
Шейн дошла до маяка и покинула твердую землю, ступив на деревянный настил длинного пирса, выдающегося далеко в море. Стараясь не угодить каблуком в щель между досками, она смотрела на беспокойные волны, что пенились там, у нее под ногами, — смотрела, замирая от головокружительного восторга. Шейн уже и не знала, сможет ли она теперь плавать в море; в последний раз она плавала в море… в общем, давно это было.