Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»
Шрифт:
Жестикулируя так, что, казалось, он вот-вот пустится в пляс, Пино Фугацци расхаживал перед певцами, звеня мелочью в карманах слаксов и разглагольствуя на весьма авангардной разновидности английского — очевидно, его собственного изобретения.
— Я хочу вас петь очень громко, но очень тихо, — воскликнул он, когда ему удалось наконец подобрать слова. Чтобы лучше проиллюстрировать свое парадоксальное требование, Пино растопырил свои короткие пальчики в воздухе, а затем начал медленно водить ими из стороны в сторону, так что казалось, будто кисти его рук превратились в двух колышущих щупальцами осьминожков. — Словно некто падать в глубо-о-окое колодцо и оттуда громко-громко кричать.
Повисло молчание.
— Петь тише? — Роджер попытался
Фугацци кивнул, явно обрадованный тем, что его наконец поняли.
— Да, да, очень тише, — сказал он. — Но психически громко, вы меня понимать? Во рту тихо, но уши слышать сильно… Ну, это как когда вода кап-кап…
— Из крана?
— Да, вода кап-кап, когда темно, когда ночь. Все тогда очень-очень тихо и поэтому кап-кап очень-очень громко. Громкая тишина.
Несколько минут все обдумывали сказанное, а затем Роджер сказал:
— Вы хотите, чтобы мы пели очень-очень тихо, но нас бы подзвучивали микрофонами?
— Нет! Нет! Никакой микрофоны! — вскричал Пино, ухватив что-то невидимое, но крайне ему неприятное в воздухе прямо перед собой и швырнув его с омерзением — судя по всему, в плескавшееся у его ног такое же невидимое огненное озеро. — Громкость должна быть, потому что иметься напряжение!
— Эмоциональное напряжение?
— Нет, напряжение… напряжение концентрация. Концентрированное как…
— Бульонные кубики? — ехидно промурлыкала Дагмар, накручивая на палец прядь своих волос.
— Нет, как пуля! — торжествующе вскричал композитор. — Пуля, он очень-очень маленький, понимать? Но эффект очень-очень… очень-очень… — и он скорчил гримасу, отчаявшись совладать с этим варварским языком, на котором почти невозможно выразить простые итальянские мысли.
Кэтрин, подавляя искушение забыть об окружающем и как обычно унестись мыслями куда-нибудь далеко, изо всех сил старалась помочь Пино найти нужное слово. Она представила себе, как пуля входит в человеческую плоть — в тело, отчаянно не желающее умирать.
— Эффект ужасный, — сказала она.
— Я его ненавижу, — прошипела Дагмар, когда Пино уехал.
— Возможно, все дело просто во взаимном недопонимании, — робко попытался вмешаться Роджер.
— Я его ненавижу, — повторила Дагмар, продолжая наматывать свои влажные от пота волосы на пальцы. — Недопонимание исключено.
— Ну что тут можно поделать! — вздохнул Роджер. — У него свой взгляд на это произведение, у нас свой…
Бен расхаживал по дому, как медведь, от окна к окну, открывая их одно за другим настежь. И только когда он открыл самое большое и самое близкое к коллегам окно, остальные участники квинтета поняли, в чем дело — весь дом нестерпимо разил пронзительными духами, явно созданными на основе полового секрета какого-нибудь редкого вида мускусной крысы.
Всю следующую неделю участники квинтета шлифовали «Partitum Mutante»: общая ненависть к ее создателю сплотила их. Почти весь день они пели, а ночью, напевшись, крепко спали. Даже Кэтрин страдала от бессонницы гораздо меньше обычного. Стоило только пронзительному, плачущему воплю неведомой лесной твари разбудить ее, как она быстро засыпала вновь.
В «Шато де Лют» у Кэтрин сложилось нечто вроде распорядка дня, который она, к своему немалому удивлению, исполняла неукоснительно, словно религиозный обряд. И вот Кэтрин, которая давно смирилась с тем, что обречена всегда и всех разочаровывать и которая забывала обо всех тщательно продуманных с вечера планах, пробудившись утром в обычном суицидальном оцепенении, каждый день рано вставала, варила кашу для Бена, отправлялась кататься на велосипеде с Дагмар, а затем распевалась, готовясь к репетиции. Разглядывая в душе свое нагое тело, окутанное паром, Кэтрин гадала, на самом ли деле она стала выглядеть моложе, или это ей просто кажется.
Роджер скрывал все свои чувства за толстой броней профессионализма — он всегда тяготел к такому поведению, когда до сдачи программы оставалось мало времени. Впрочем, это совсем не делало его непривлекательным — напротив, Кэтрин больше всего его любила именно таким. Он полностью сосредоточился на стоявшей перед ним задаче — в данном случае на этой проклятой партите — и изо всех сил пытался вникнуть в сложности, возникавшие у коллег, стараясь не тратить попусту их драгоценную энергию и не нервировать их по пустякам. Когда что-нибудь получалось не так, он уже не настаивал на том, чтобы проходить это место вновь и вновь, а относился к допущенной ошибке снисходительно. «Не будем попусту сотрясать воздух», — твердо заявлял он каждый раз, когда завязывались дискуссии. И только ночью, лежа в постели, он тщательно обдумывал все произошедшее за день, чтобы понять, как добиться на следующей репетиции лучших результатов. В это время Роджер настолько нравился Кэтрин, что она даже была готова заключить его в объятия. Если бы ей твердо гарантировали, что он так и останется лежать в задумчивости на спине и у него не появится никаких иных идей, она бы с радостью положила голову ему на плечо и стала бы гладить его нахмуренный лоб.
Кэтрин никак не могла понять, доволен ли Бен. Весь его вид излучал стабильность, но был ли он доволен? Каждый вечер ровно в одиннадцать он удалялся в свою маленькую комнатку и ложился на маленькую кровать, с трудом вмещавшую его грузное тело. Как ему удавалось примиряться с этим неудобством? Тосковал ли он по своей жене? Неужели, когда он принимает горизонтальное положение, вес его собственного тела не давит на него так, словно у него на плечах пристроился нежеланный гость, которого он никак не может сбросить?
До этих двух недель в Мартинекерке Кэтрин никогда не задумывалась над такими вещами. Каждый участник квинтета имел свою собственную личную жизнь, которая оставалась тайной за семью печатями для его коллег. И была ли она счастливой или несчастной, не имело никакого отношения к той цели, ради которой они собирались вместе — по крайней мере так всегда было раньше. Они собирались на рандеву в квартире Лэма на Тафнелл-Парк, словно пять любителей футбола, которые сходятся вместе для того, чтобы посмотреть матч по телевизору. Не сказав друг другу почти ни слова, они сразу же принимались петь, скажем, «Miserere» Жоскена Депре или какое-нибудь другое произведение, которое они собирались репетировать в этот день. Жена Бена почти не выходила с кухни, на которой, судя по запахам, постоянно готовилось невероятное количество какой-то восточной еды. За все годы, которые квинтет собирался на квартире у Бена, Кэтрин ни разу не удосужилась поинтересоваться, какой национальности супруга их баса. Она выглядела как вьетнамка, или что-нибудь в этом роде, и одевалась как представитель американской косметической фирмы. В перерывах между пением жена Бена подавала гостям кофе и кекс — к яблочно-коричному аромату которого неизменно примешивались чужеродные запахи креветок, куркумы, чеснока и соевого соуса. Вначале Кэтрин время от времени подмывало задать Бену парочку вопросов насчет его супруги, но прошло несколько лет, и она решила, что сейчас расспрашивать его на эту тему будет уже как-то неловко.
Джулиан оставался вообще полной загадкой, хотя можно было предположить, что он способен вызывать смешанные чувства не только у своих коллег, но и многих других людей. Однажды, когда квинтет репетировал дома у Лэма, какой-то пьяный мужчина, выкрикивая нечленораздельные ругательства, начал пинать стоявшую под окном машину Джулиана. Джулиан побелел, но не тронулся с места. Он молчал со стоическим видом, пока в вечернем воздухе не раздался характерный хруст разбитого ветрового стекла, после чего все стихло. Но и в этом случае никто из участников квинтета не стал задавать Джулиану вопросов. Жизнь Джулиана за пределами коллектива была его личным делом. Значение имело только то, что он легко мог перепеть любого тенора в Англии.