Сто лет жизни в замке
Шрифт:
И вот он начал управлять каретой, крепко сидя на козлах, наряженный в великолепный костюм, который ему заказали в магазине «Прекрасная садовница» сразу по его приезде. «Месье Феликс сопровождал его в магазин, чтобы сделать заказ. Обычно были необходимы две примерки: метрдотель приходил на первую, чтобы представить «новенького» и внести задаток… Мир конюшен сосредоточивался на первом этаже магазина; там были резиновые попоны в отделе принадлежностей для лошадей, подпруги, уздечки, стеганые или окантованные попоны для лошадей во время стоянки, из московского драпа самых различных цветов и оттенков, которые подбирали так, чтобы они гармонично сочетались с мастью лошадей. В примерочном салоне Жану тщательно подогнали брюки и зеленый двубортный жилет с четырьмя пуговицами с гербами семьи. Агри на улице Кастиньоль гравировал на позолоченных пуговицах плетеный узор инициалов, который было очень сложно расшифровать, но который был выполнен с большим изяществом. Чтобы одеть Жана, пришлось потратить настоящее маленькое состояние. Одно теплое зимнее пальто на овечьем меху с высоким воротником и отворотами
Если забыть Альфреда, жизнь на улице Гренель была довольно приятной для Жана. Они ели вместе с Эдмоном в людской столовой. Холостяки тот и другой, они находили там товарищескую атмосферу и теплоту, которые не нарушались старшим конюхом, так как он сразу после работы запирался у себя в квартире. Теперь работники кухни обслуживали персонал конюшни, и только господь знал, как вкусно ели в доме маркиза д'Аркура, который кроме шеф-повара, несравненного месье Поля, содержал еще и кондитера, буквально заваливавшего столы пирожными.
Единственной, в чьей судьбе было что-то от рабства, — была посудомойка. «На нее обрушивалась колоссальная и неблагодарная работа. К ней стекались потоки подносов, горы тарелок; от консоме [22] до десерта делалось до восьми перемен посуды, и надо было выдерживать ритм! К счастью для нее, тонкая посуда, стекло и серебро были уделом камердинера. Метрдотель аккуратно убирал их в большие шкафы официантской, обтянутые красным бархатом…».
Когда приходило время отъезда в замок Сен-Эзог, о котором мы уже рассказывали, «особняк сбрасывал с себя свое очарование, как листья в листопад, под руководством месье Феликса». В замке кучера жили менее комфортабельно. Они селились в здании для прислуги, примыкающему к конюшням. Они встречались там с «возницей», который отвечал за верховых лошадей и покидал замок только в охотничий сезон. Альфред занимал квартиру, подобную квартире этого возницы, а остальные два кучера устраивались в двух «тесных комнатах, лишенных всякого комфорта, в которые проникал успокаивающий деревенский воздух».
22
Крепкий бульон.
Задержимся еще ненадолго у маркиза д'Аркура, чтобы познакомиться с Селестеном, бывшим метрдотелем, прослужившим у двух поколений хозяев дома. Он, повредив ногу в результате несчастного случая, не мог больше выполнять свои обязанности. Однако связь между ним и теми, кого он продолжал считать своими хозяевами, не прервалась. Раз в месяц его посещала маркиза. «Не могло быть и речи о том, чтобы маркиз бросил его; никогда не высказывая этого вслух, он считал Селестена в какой-то степени членом семьи. Старый мажордом жил теперь у себя на квартире, где он любил принимать маркизу с детьми. Он всегда принимал их во фраке. Он настолько проникся церемониалом своей службы, что это стало его второй натурой. Все в его манере: наливать чай или подавать пирожные — выдавало в нем бывшего метрдотеля. Он сумел накопить кое-какие сбережения, но до конца своих дней продолжал фигурировать в расчетной книге маркиза… Когда он умер, его бывший хозяин сам уладил все формальности: он сообщил о его смерти его сестре, жившей в провинции, и сам возглавил траурную процессию по дороге в церковь…». Делая это, маркиз исполнял то, что он считал просто своим долгом. Было обыкновением не увольнять прислугу, не обеспечив ее средствами к существованию. Связи, установившиеся за многие годы, были прочными. Таким образом, мы можем окончательно признать, что в домах знатных семей прислуга не только не была несчастна, но, напротив, гордилась своим положением. Возможно потому, что они точно знали, что такое значило служить, и не видели в этом ни малейшей причины для того, чтобы считать себя униженными.
Эти люди высокой квалификации, «если сегодня и получают зарплату, о которой они раньше не могли и мечтать, отмечает Пьер Данинос, оплакивают блеск прошлых времен, когда лоснящиеся ирландцы, запряженные в коляски, обтянутые сатином, управляемые кучерами в цилиндрах с кокардами и в белых замшевых сапогах, четко выбивали копытами ритм каждые полтора метра и въезжали в монументальные ворота, на которых можно было прочесть, например, «Особняк Ларошфуко-Дудовиль».
В подтверждение своих слов наш великий юморист приводит откровения привратника того самого дворца в Венеции, где когда-то жили Жорж Санд и Альфред де Мюссе. Привратник был достаточно пожилым и помнил времена до второй и даже до первой мировых войн. Он говорил со вздохом: «Если бы вы знали, как мы страдаем! Должен вам сказать, месье, что сейчас сюда приезжают клиенты, которые сами несут свои чемоданы! Как вы прикажете обслуживать подобных людей?.. Подумайте только, раньше у нас были клиенты, которые приезжали с двустами парами обуви… гувернанткой… двумя лакеями, которые чистили обувь костью, месье, да, да, двойным куском кожи, щеткой и костью! Это была прекрасная клиентура, не говоря уже о графе Потоки… Вы его знаете? Это тот, который заставлял международные экспрессы делать крюк, чтобы забрать его на личном вокзале… или о герцоге де Вестминстере, у которого была своя личная почта: три курьера; один при нем, другой при синьоре (не будем забывать, что рассказ ведет итальянец), а третий вечно разъезжал между Лондоном,
Здесь речь не идет о том, чтобы утверждать, что у буржуазии с прислугой плохо обращались и скудно вознаграждали ее труд, но все же легче было проявлять скупость по отношению к одной или даже двум служанкам, чем перед группой из пятнадцати, двадцати, тридцати или даже больше человек. К тому же, в те времена непрерывно принимали гостей или отправлялись в гости, поэтому достоинства слуг могли были быть быстро замечены, и они могли рассчитывать на прибавку к жалованию.
Другая социальная категория, в которой с почтением и даже по-дружески и — иногда дело доходило даже до настоящей дружбы — относились к прислуге, была среда артистов и писателей. Здесь знаменосцем профессии прислуги, конечно, была знаменитая Селеста Альбаре, занимавшая при Марселе Прусте в последние годы его жизни двойную должность гувернантки и доверенного лица.
Когда Марсель Пруст вообще находился в Нормандии и в Гранд Отеле Карбура, в частности, он использовал с 1907 года для своих прогулок по окрестностям того, кого мы теперь коротко называем шофером такси, красивого молодого человека Альберта Агостинелли, к которому, как можно предположить, не особенно боясь ошибиться, он относился с некоторым попустительством. В 1913 году Агостинелли, оказавшись безработным, попросил своего «друга» Пруста окончательно взять его к себе на службу. «Но, как объясняет Гислэн де Дисбах, Пруст пользовался в Париже услугами Одилона Альбаре, которым он был абсолютно доволен — (по другим причинам!) — так как этот шофер проявлял необыкновенную услужливость, без колебаний продлял свой рабочий день, чтобы, забрав Пруста на бульваре Осман, отвезти куда-либо и, если была такая необходимость, ждать его до рассвета… К умению хранить секреты у него добавлялась исключительная честность, он никогда не завышал свои счета, которые, впрочем, Пруст оплачивал не глядя. Поэтому у Пруста не было никаких причин расставаться с Одилоном Альбаре, который к тому же только что женился и должен был теперь содержать семью. Он взял в жены 27 марта 1913 года девушку из Орияка, Селесту Жинест…».
В этих условиях писатель решил сделать из Агостинелли секретаря-переписчика, тот теперь работал в его теплой квартире. Одилон занимался своим делом и устроился с молодой женой в Леваллуа-Перре. У Пруста также был слуга Николя Коттэн, с которым он поддерживал самые лучшие отношения.
Это семейство в конце концов развалилось. Готовый на все, чтобы доставить удовольствие своему дорогому Агостинелли, Пруст отправил его на курсы летчиков в Бюк, что позволило молодому человеку избежать войны четырнадцатого года, но не смерти: он погиб в авиационной катастрофе 30 мая 1914 года недалеко от Антиба. Николя и Одилон были призваны в армию и погибли на фронте. Селеста Альбаре одним махом покинула свою квартиру в Леваллуа и перебралась на бульвар Осман, где стала служить писателю, которого она больше не покинула.
Рассказать о взаимоотношениях Пруста со своими слугами значило бы написать настоящий плутовской роман, поэтому остановимся только на Селесте. «Постепенно, — рассказывал Пьер Гираль, — Селеста вошла в доверие и завоевала дружбу Пруста… Последний, если только он не работал, нуждался в постоянном ненавязчивом присутствии. Селеста превратилась в незаменимую служанку, или, как сказал Робер Супо, в служанку-вдохновительницу… Пруст из чувства дружбы хотел, чтобы она прочла Бальзака и Стендаля, но Селеста, которая еще не поняла очарования культуры, предпочитала рутину вышивки… Во время наступления немцев они вдвоем уехали на поезде в Кабур, где Селеста была ошеломлена, а затем очарована вниманием, которым пользовался ее хозяин. Ее саму принимал, как королеву, администратор гостиницы, когда она обращалась к нему с любой просьбой от имени милого, но тираничного волшебника…».
Селеста Альбаре осталась с Прустом до его последнего часа, который настал в июле 1923 года. Она сохраняла память о нем и в конце концов написала книгу воспоминаний, названную «Господин Пруст» и изданную в 1973 году. Месье Пруст был бы очень доволен ее инициативой; еще тогда, когда он заботился о ее культуре, Пруст уже уговаривал Селесту написать воспоминания!
Этот тип гувернанток, даже если это не относится к Селесте Альбаре, иногда доводил дело даже до мэрии, как мы это уже видели в случае с Эммой Лапревотт, вышедшей оттуда уже мадам Анатоль Франс, но это скорее исключительный случай. В знатных имениях и среди довоенной аристократии правила хорошего тона — а они существовали как у слуг, так и у хозяев — требовали быть привязанным к дому или к семье, стараться поддерживать ее благополучие и даже защищать от нежелательных вещей. Как это показывает история, случившаяся со славным месье Лекоком, привратником особняка семьи Брольи, которого графиня д'Армайе, мать принцессы, упорно называла швейцаром [23] , хотя тот был родом из Аверни. «У него существовал большой список для приемных дней и маленький для близких друзей. Однажды один назойливый посетитель добивался, чтобы его впустили, несмотря на категоричный отказ: «Принцесса не принимает!» — «Но я уверен, что мое имя есть в списке!». Славный Лекок одел очки, взял список и прямо сказал: «Вы там были, господин… но вас там больше нет!».
23
По-французски «швейцар» и «швейцарец» — одно слово.