Сто рассказов о Крыме
Шрифт:
В лагере жили люди всех лет, и самой младшей среди нас была семиклассница Ленка Васильева, дитя века с прямыми, посеченными солнцем волосами и облупленным носом. А старшим — ее отец, тоже конструктор, но не воздушных, а обычных, торговых кораблей.
Вечерами мы сидели над скудным огнем, завороженные его живой пляской, а над нами куполом выгибалась вселенная. Звезды медленно меняли свои места, поворачиваясь к полночи, и от этого было такое же ощущение, как от картин Волошина. Оказывалось возможным сопоставить себя и мироздание — занятие, которым в дневной сутолоке не станешь заниматься.
В тот
Старик Васильев снял чайник с треноги, нагнул его над первой протянутой кружкой, да так и замер:
— Спутник!
Одна звезда плыла меж другими, поднимаясь от моря все выше к горизонту.
— Спутник!
Через секунду на нее вместе с нами смотрел весь лагерь. И через секунду он уже был на несколько минут единым организмом, выдыхавшим согласно: "Где?", "Смотрите, вон, чуть выше", "Неужели спутник?" — и многое другое, столь же запыхавшееся.
Интересно, был ли среди нас в тот момент хоть один человек, который бы знал, кто скрывался за многозначительным обозначением главный конструктор? Знал ли кто, что в жизни Главного Конструктора тоже были вот этот ветер, пригибающий травы, вот этот ровный срез горы, это море и эти запахи стремительно остывающей земли? Что одну из страниц его жизни занимал Коктебель, а не только маленькая точка, плывущая меж звезд и похожая на звезду?
Доктор Изергин
Доктор увидел Игоря у самой воды и подумал, что мальчик прощается с морем. Что скорый отъезд не только радует, но и печалит его. Стояло утро, минут пять еще оставалось до горна, до линейки, которая от всех других линеек пионерского побережья, да что там — всего Советского Союза! — отличалась особым звучанием слов: больных нет, настроение хорошее.
И еще доктор Изергин подумал о щедрости природы, как всегда думал, оглядывая в свободные минуты и близкую стену светло-серых гор, и симеизские причудливые скалы, и синюю даль. Собственно говоря, четверти этого хватило бы, чтоб составить красивейший уголок на земле, но природа удержу не знает. И в данном случае выглядит почти одушевленной, почти понимающей, какое благодеяние совершает…
Доктор так и не окликнул мальчика, прощавшегося с дымным блеском волн, пошел вверх к корпусам, настраиваясь на сегодняшний праздник. Доктор был достаточно стар и очень болен, чтоб понимать: праздник этот — некая черта. Ему уже отсчитаны если не дни, то недолгие месяцы, и вполне объяснимо легкое чувство зависти, коснувшееся его невесомо и безболезненно, когда он увидел фигурку на прибрежной тропинке: мальчику предстояла длинная жизнь. И жизнь, скорее всего необыкновенная. Во всяком случае, не будничная…
А между тем Игорь выше к морю вовсе не за тем, чтоб с ним попрощаться: ему необходимо было сочинить стихи. Ну, в крайнем случае, речь, способную звучать не хуже стихов. На празднике ему поручили приветствовать Петра Васильевича от имени граждан республики «Бобровски», тех, кто был прикован к своим гипсовым кроваткам, схвачен корсетами. От имени тех, кого доктор Изергин поставил на ноги.
Стихи не получались, складывались совсем не такие, как хотелось бы Игорю. Но у него было еще одно дело, и закончить его предстояло сразу после завтрака: кроме стихов, Игорь готовил подарок.
…Телеграммы стали приносить с утра, а после тихого часа потянулись гости. Гости приезжали в полуторках — белые панамы виднелись из-за бортов, гостей везли щегольские экипажи, гости шли из Алупки и Симеиза. Несли подарки: модели самолетов, диковинных размеров груши, собственноручно крестиком вышитые картины, хирургические инструменты в нарядной, не подходящей им упаковке, альбомы.
Бумага в альбомах была не очень хорошая: щепочки проглядывали, цепляясь за перо, когда Игорь, старательно выводил в одном из них под фотографиями соответствующие случаю подписи. Он был немножко философ, этот мальчик, как и многие здесь были, стесненные в движениях тела, но отнюдь не духа. А сегодня отмечалось событие необычайное: одному из первых среди врачей — Петру Васильевичу Изергину было присвоено звание Героя Труда за тридцатилетнюю, не знающую ни отдыха, ни устали работу в "Бобровке".
…Среди подарков самый необычный преподнесли юбиляру соседи из Симеизской обсерватории. Его именем они назвали вновь открытую планету, малую точку, едва различимую с Земли мощным глазом телескопа.
Директор обсерватории сообщил, что в реестр Вселенной она записана под номером 1271, и сел рядом с юбиляром под шумные аплодисменты собравшихся. Юбиляр тронул его за локоть, высоко поднял кустистую, стариковскую бровь, сказал негромко:
— А я Росинанта своего вспоминаю.
Росинантом он, бывало, величал единственную не съеденную в голодный год конячку с выпирающим из-под вытертой до блеска кожи острым крестцом. Что ж, прозвище подходящее, если вспомнить, что самого Изергина в то же время многие осуждающе называли Дон Кихотом.
— Росинанта и тех, кто советовал мне поберечь вот это, — корявыми скрученными болезнью пальцами он постучал себя по лбу. — Стену, мол, все равно не прошибешь, только шишки в награду…
Астроном кивнул, выражая тем самым полную готовность слушать не юбилейные речи, а самого юбиляра. Однако юбиляр уже замолчал, сидел, наставив острый взгляд небольших глаз на очередного выступающего. Только и при этом нет-нет да и появлялись перед ним вместо сегодняшней нарядной террасы белое от луны шоссе, повязка с ворохом соломы, мешочки с крупой под этой соломой и мерно качающаяся спина Росинанта…
Говорили тогда, в девятнадцатом, в двадцатом: профессор Бобров организовал санаторий, надеясь на доброхотные пожертвования людей состоятельных: и это было разумным актом человеколюбия. Потом, умирая, Бобров, завещал своему детищу 6000 рублей — ну, что ж, и это можно. Доктор Изергин, сменивший Боброва, отдал все свои деньги на возведение нового корпуса — поступок чрезмерный! Но который уже год содержать больных детей на те крохи, что получаешь сам от утомительной частной практики, — помилуйте, этому уже нет названия…