Сто шесть ступенек в никуда
Шрифт:
Палец коснулся шеи Белл. Она не отстранилась. Только медленно, почти небрежно, но абсолютно серьезно сказала:
— Убери лапы, грязный ублюдок.
Она была искренней и открытой — или, как считается, честной, — и всегда говорила то, что думает. Козетта от удивления открыла рот. Адмет нервно хихикнул. Я с огромным удовольствием наблюдала, как побелел Айвор.
— Пойдем, посмотришь на мое жилище, — предложила мне Белл.
Я ни секунды не колебалась и вышла из комнаты вместе с ней. Поэтому мне до сих пор неизвестно, что на самом деле произошло на трехсторонних переговорах между Козеттой, Айвором и Адметом. Знаю только, что Козетта так и не дала денег на журнал, а Айвор вскоре съехал, хотя мы
Итак, я пошла вслед за Белл наверх, и она показала свою маленькую комнатку, где жила с тех пор, как продала дом, доставшийся ей в наследство от отца Сайласа Сэнджера. В комнате почти ничего не было, кроме кровати, стола и стула, поскольку Белл в те времена не обращала внимания — и теперь, наверное, тоже не обращает — на бытовые удобства и на то, как выглядит ее жилище. Но картины Сайласа она сохранила — у стен стояли свернутые в трубку холсты.
— Я с ними не расстанусь, — сказала Белл. — Художником он был на самом деле дерьмовым, но это неважно. Всегда есть шанс, что однажды его признают, я устрою выставку и продам их за большие деньги.
Она говорила со мной, как с давней подругой. О Сайласе вспоминала без всяких эмоций, спокойно и практично, словно владелица художественной галереи, открывшая художника и вложившая в него средства. Я с ужасом вспоминала мертвого человека, кровь на полу и на самой Белл.
— Ты долго жила у Фелисисти? — спросила я.
— Два месяца, одну неделю и два дня, — ответила она. — Потом переехала в дом, который оставил старик Сайласа, и жила там, пока не продала.
Еще вопрос. В тот вечер я задала ей много вопросов, но ни одного действительно важного, того, который должна была задать.
— Чем ты занимаешься? Я имею в виду, на что живешь. Работаешь?
— Нет. — Этот ответ явно доставил ей удовольствие. — Не работаю и не собираюсь. Я больше никогда не буду работать.
— Значит, ты богата?
Глаза Белл широко раскрылись. Они, ее глаза, были серыми, как море, очень большими и чистыми.
— Нет, не богата. Но я ненавижу работать. У меня достаточно денег, чтобы существовать не работая, если только жить в отеле вроде этого. — У нее была манера избавляться от надоевшего предмета разговора, быстро качая головой, вскидывая плечи и меняя тему. — Кто это дерьмо, с которым я пришла? Раньше я его тут не видела.
— Мужчина моей приятельницы, с которой тебя познакомили.
— Прямо гора с плеч. Я уж, было, подумала, что он живет с тобой. Этого еще не хватало. — Тем не менее Белл не перестала называть его дерьмом. — Ну и дерьмо, — сказала она. — А не слишком ли он молод для нее?
— Слишком глуп. Уродлив, эгоистичен и подл. Насчет молодости не знаю, — ответила я и лицемерно прибавила: — Никогда об этом не думала.
Белл рассмеялась:
— Постараюсь кое-что о нем разузнать.
Я впервые слышала ее смех, оказавшийся на удивление густым и звучным, каким-то булькающим; ее бледное лицо сияло, и она была прекрасна. Белл волновала меня, лишала покоя, бередила душу, но я понятия не имела, что мне от нее нужно. Чтобы мы подружились? Встречались, разговаривали, вместе проводили время? А чего хотела она? Не от меня, а от жизни? Теперь-то я, разумеется, знаю, уже довольно давно, но в то время не имела ни малейшего представления. Тогда для меня было — и еще довольно долго оставалось — загадкой, почему такая молодая, здоровая и умная особа соглашается жить в этой убогой маленькой комнате грязного дома, где она сама
Разумеется, Белл выжидала, осматривалась, ждала благоприятного случая. Именно этого она хотела от жизни. Мы открыли окно, из которого было видно белое небо и платан, на ветвях которого сидели бронзово-розовые голуби; тонкие, похожие на нити побеги и изящные шелковистые листья неподвижно застыли в безветренном воздухе. Мы облокотились на широкий подоконник. Многие мои воспоминания о Белл связаны с окнами, оконными переплетами и стеклами, сквозняками и каплями дождя. Но в тот летний день сквозняка не было. Из Риджент-парка тянуло свежестью, запахом сырой земли. Белл достала из ящика стола табакерку и, не спросив меня, считая это совершенно естественным, принялась сворачивать сигарету с марихуаной. Это была моя первая сигарета. Белл показала, как нужно втягивать в себя дым и задерживать в легких, пока голова не начнет кружиться и как будто расширяться, а на выдохе погружаться в безмятежность и состояние глубокого покоя.
В сентябре мы с Козеттой вдвоем поехали в Италию. Она собиралась взять с собой Айвора, но к тому времени Айвор уже исчез.
— Ты со мной, — объявила Козетта. — В любом случае лучше ты, чем он. Я боялась с ним ехать.
С Белл я виделась несколько раз. Она приходила ко мне в «Дом с лестницей», мы ходили в кино, в старинный «Электрик синема» на Портобелло-роуд, и мне хотелось взять ее с собой в Италию.
— Я всего один раз была за границей, — рассказывала мне Белл. — Во Франции, с Сайласом. В местечке под названием Виссан. Так близко, что это практически Англия.
Я удивлялась, почему такой молодой и здоровый человек жертвует столькими удовольствиями, лишь бы не работать. У Белл хватало денег на жизнь, но не на путешествия. Одно мое слово Козетте, и Белл получила бы приглашение присоединиться к нам, а ее билеты и гостиничные счета были бы, безусловно, оплачены, поскольку считалось само собой разумеющимся, что любая моя подруга имеет такое же право пользоваться щедростью Козетты, как и я сама. Именно по этой причине я ни о чем не просила. Не решалась даже вскользь заметить, что Белл практически не была за границей и в этом году не собиралась никуда ехать на отдых. Наоборот, я сказала Козетте:
— Белл не хочет никуда уезжать из Лондона. Ей нужно наверстать те годы, что она провела в глуши с Сайласом.
Во Флоренции, в галерее Уффици, выставлен портрет Лукреции Панчатики. Большинство литературных критиков пришли к выводу, что именно эта картина вдохновляла Генри Джеймса, когда в «Крыльях голубки» он описывал портрет, висевший в «огромной старинной зале» в Метчеме, называя его «бледным ликом на стене». Естественно, своими «глазами из прошлого, полными губами, длинной шеей…» женщина напоминала несчастную Милли Тил. «Лицом, почти серым, но красивым в своей печали, увенчанным шапкой волос» она также очень напоминала Белл.
Жаль, что я не помню, видела ли я картину во время своего первого посещения Флоренции, когда была в Италии с Козеттой. Наверное, мы ходили в Уффици. Я любовалась портретом во время следующих визитов, но не могу вспомнить, сколько ни пытаюсь, видела ли его в тот раз. Репродукцию портрета я заметила в витрине магазина возле моста Тринита, когда мы с Козеттой гуляли по берегу Арно. Козетта была поражена сходством — помните, только она видела, как похоже лицо на моей камее на лицо Белл — и, стоя перед репродукцией, сказала, что должна ее купить.