Сто шесть ступенек в никуда
Шрифт:
Я рассказала Белл о вечере с сегидильей, и она слушала меня с довольным видом и иногда смеялась, причем в тех местах, где, на мой взгляд, не было ничего смешного. Она распаковывала портплед, разбрасывая свою темную одежду неопределенного фасона, мятую и выцветшую. Потом заперла дверь. Села на кровать рядом со мной. Легла.
— Все это очень хорошо, правда?
— Для них?
— Для всех!
Она обняла меня. В первый раз за несколько месяцев — и в последний.
Марк жил в «Доме с лестницей», хотя я не сомневалась, что он сохранил за собой квартиру. В феврале, худшем времени для подобного рода путешествий — хотя, наверное, в медовый месяц на такие мелочи не обращаешь внимания, — они с Козеттой
Кстати, об «остальных». Вскоре после их возвращения объявился Айвор Ситуэлл. Просто однажды вечером пришел без предупреждения. Козетта была слишком счастлива, чтобы предъявлять обвинения. Он унижал ее, а потом предал, но какая теперь разница, когда у нее есть Марк? Айвор изменил ей с Фей, но с ней Козетта уже давно помирилась. Она даже как будто обрадовалась Айвору и вскоре пригласила всех на ужин в ресторане. Проведя пять минут в их обществе, любой, даже такой бесчувственный человек, как Айвор, должен был понять, что Марк любовник Козетты. Посторонний мог часами наблюдать за ней с Айвором и ни о чем не догадаться, но теперь все изменилось. Причина не в том, как она смотрела на Марка, а в том, как Марк смотрел на нее. Даже я, подозревая его в продажности, алчности и беспринципности, была вынуждена признать, что он смотрел на нее так, словно деньги тут ни при чем, словно он на самом деле страстно влюблен.
Пришли сигнальные экземпляры моей книги, и Козетта как раз читала ее, когда пришел Айвор. В ответ на ее неумеренные похвалы Айвор взял книгу, заметив, что я «по-прежнему штампую их». Он не утратил своего высокомерия, хотя в этот раз не упоминал о Ситуэллах. Вне всякого сомнения, его быстро раскусили, и не только Белл. В ресторане он пытался флиртовать с ней, но нетрудно представить, как далеко ему удалось продвинуться. За все время, пока Айвор жил с Козеттой, он никогда не был так любезен с ней, как после того, когда увидел ее с другим любовником.
Компания собралась довольно большая, одиннадцать человек, и мне не повезло — за столом я оказалась рядом с Айвором. По другую сторону от него сидела Белл, рядом с ней Марк, потом Козетта. Когда Белл с характерной бесцеремонностью («Отвали!») оборвала его комплименты и осторожные ухаживания, он повернулся ко мне и сказал, как хорошо, что у Козетты такой очаровательный «возлюбленный».
— Ему тоже хорошо, — заметила я.
— Конечно. Я в этом не сомневаюсь. Чем он занимается?
Я рассказала. Айвор сказал, что, наверное, слышал его голос, но не по телевизору, так ведь?
— Полагаю, в настоящее время у него перерыв?
Мы немного поговорили. Выбора у меня не оставалось. В отличие от Белл, которая просто не отвечала ему. Она сидела одинокая, ела, пила довольно много вина и не разговаривала, поскольку ей было не с кем: Айвора она отвергла, а ее саму отверг Марк — по крайней мере временно. Смотрел он только на Козетту и общался только с ней. Закончив с едой, Марк повернулся к Козетте и что-то говорил ей тихим, ласковым, проникновенным голосом, чуть громче шепота. Помню, я подумала, что они с Белл похожи, и их можно даже принять за родственников. Разумеется, Козетта была старше и не такой красивой — причем не только из-за возраста, — но обе принадлежали к одному типу, с той же светлой, северной красотой, с лицом, как у богини из Валгаллы, Фрейи или Брунгильды. Ее правая рука лежала на скатерти, пухлая белая рука, не похожая на руку Белл, и Марк накрыл ее своей ладонью. Она что-то сказала ему, и его ответ — исполненный благодарности, нежности и страсти — наверное, слышали все:
— Дорогая!
Айвор повернулся ко мне:
— Конечно, он актер.
Это было жестоко, но ничего другого мне не приходило
— Марк слишком красив, — сказала Козетта. — Понимаешь, главную роль ему не дадут, он же не звезда, а для второстепенных он слишком красив. Отвлекает внимание от звезд.
Возможно, это правда. Похоже на вердикт Голливуда тридцатых годов. Скорее всего, Марк просто был не очень хорошим актером, и, насколько мне известно, он так и не нашел себе работу. Тем не менее его интересы были достаточно широки: он читал, ходил на прогулки, занимался в спортзале еще до того, как это вошло в моду, страстно любил театр и водил Козетту на дневные спектакли и в экспериментальные театры, он готовил, причем так, что дорогие деликатесы остались в прошлом. Похоже, у него не было друзей, что казалось странным, а если и были, то никогда не появлялись в «Доме с лестницей». Тем не менее он сделался хозяином дома — роль, к которой Айвор и Риммон даже не приблизились.
Нельзя сказать, что Марк стал деспотичным или даже властным, не начал вдруг командовать другими или указывать Козетте, что она должна делать. Ничего подобного. Просто когда нужно было принимать решение, он его принимал. И давал понять, что не все обитатели «Дома с лестницей» тут желанные гости. Например, Гэри и Фей.
— Он спросил, мыл ли я когда-нибудь машину Козетты, — пожаловался мне Гэри. — Сказал, что таким было условие, когда я тут поселился.
— Дело не в том, что Гэри обижается, — уточнила Фей. — А в том, кто это говорит. Он бы не обиделся, если бы услышал это от Козетты.
— Если не считать, что Козетта так никогда не скажет. Может, я иногда бы и мыл этот тарантас, только Козетта все время меня отговаривала.
С Бригиттой и Могенсом трудностей не возникло. Не знаю, как Марк это сделал — наверное, просто предложил съехать. Они были очень молоды, а Могенс принадлежал к числу тех немногих датчан, которые не знают английского. Идти им было некуда, и Бригитта плакала, покидая дом; Марк их сопровождал. Сцена напомнила мне картину «Изгнание из рая»: подавленный Адам, плачущая Ева и ангел мщения, который гонит их перед собой. Козетта ничего не знала, он скрывал от нее, а когда узнала, то очень расстроилась. Марк сказал, что ничего с ними не случится и что они могут обратиться за помощью к датскому консулу.
— Все хорошее рано или поздно кончается, — сказал он.
Козетта с тревогой взглянула на него:
— Не говори так!
— Я имел в виду их, а не нас.
Мервин и Мими съехали еще раньше — они возвращались только на долгие рождественские каникулы. Риммон был болен. Он не пристрастился к какому-то определенному наркотику, а просто отравил организм всем, что за последние два или три года проглотил и ввел себе в вены. Он очень похудел, страдал отсутствием аппетита, слонялся по дому, тощий, с ввалившимися глазами, и абсолютно ничего не делал. Марк отказывался называть его Риммоном и упорно употреблял настоящее имя, Питер. Риммона расстраивало почти все, даже намек на критику, и когда Марк заявил ему, что так больше продолжаться не может и нужно обратиться к психиатру, он заплакал. Разумеется, Марк никогда не повышал голоса и ни в коем случае не проявлял агрессии, он неизменно был мягок и всегда тщательно обдумывал свои слова, но Риммон все равно плакал и не мог остановиться; слезы текли ручьем. В конце концов Марк показал его врачу — естественно, у Козетты был личный врач, — и бедняга Риммон оказался в психиатрической лечебнице, навсегда исчезнув из поля зрения, по крайней мере моего.