Сто суток войны
Шрифт:
По-прежнему все было непонятно. Настроение было отчаянное. С одной стороны, газеты и радио сообщали об ожесточенных танковых боях, о сдаче каких-то небольших городков на границе — о Минске не упоминалось, сообщалось только о взятии Ковно и, кажется, Белостока. А между тем тут, в Могилеве, уже ходили слухи, что бои идут под Бобруйском и под Рогачевом. А что Борисов взят немцами — это я точно знал сам. Создавалось такое ощущение, что там впереди дерутся наши армии, а между ними и нами находятся немцы. Так потом в действительности здесь, на Западном фронте, и оказалось. Только с той разницей, что большинство этих наших армий было окружено и выходили они частями. Но сидя здесь, в Могилеве,
Так и случилось в первые июльские дни. И именно это жестокое, но единственно правильное решение спасло нас в тот период войны.
Если бы подбрасывали вперед, в неизвестность, на помощь разбитым частям дивизию за дивизией по мере их подхода, то они тоже были бы разгромлены в этой каше, и немцы на их плечах действительно за шесть недель дошли бы до Москвы.
По утрам через Могилев тянулись войска. Шло много артиллерии и пехоты, но, к своему удивлению, я совсем не видел танков. Вообще за все свое пребывание на Западном фронте до 27 июля я не видел ни одного нашего среднего или тяжелого танка. Так до сих пор и не знаю, где они были. Легких видел довольно много, особенно 4–5 июля на линии обороны у Орши, о которой тогда говорили как о месте будущего второго Бородино.
Уже не помню всех деталей тех дней. Помню, поражало, что в Могилеве по-прежнему работали парикмахерские и что вообще какие-то вещи в сознании людей не изменились. А у меня было такое смятенное состояние, что казалось, все бытовые привычки людей, все мелочи жизни тоже должны быть как-то нарушены, сдвинуты, смещены против обычного. На самом деле, конечно, это не было так и не могло быть.
За эти несколько дней я написал два очень плохих стихотворения. Они были напечатаны в газете, но о чем они были — не помню.
Газета работала в пустоту. Ни о какой полевой почте, ни о какой регулярной рассылке газеты не было и помину. Печаталось тысяч сорок экземпляров, и их развозили всюду, куда удавалось, на собственных двух-трех грузовиках. И попадали они в какие-то случайные части, в одну, в две, в три дивизии. А о том, чтобы газета расходилась по всему фронту, в те дни не могло быть и речи.
Первого июля днем, в пять часов, была сильная бомбежка Могилева. Немецкие и наши самолеты кружились над домами. Стоял рев моторов. Дрожали стекла, бухали взрывы. Но мне было все до такой степени все равно, что я не мог заставить себя подняться с пола в, типографии, где мы лежали во время бомбежки, и посмотреть в окно. Хотя по звукам казалось, что самолеты летают буквально мимо нашего дома.
Если не ошибаюсь, 2 июля утром мне бесконечно надоело это сидение в Могилеве, писание плохих стихов, неизвестность, и я вызвался ехать под Бобруйск с газетами,13 которые мы должны были развезти на грузовике во все встреченные нами части. С газетами поехали шофер-красноармеец, я и младший политрук Котов — высокий, казачьего вида парень в синей кавалерийской фуражке и в скрипучих ремнях. Он меня называл строго официально «товарищ батальонный комиссар» и настоял на том, чтобы я ехал в кабине.
Едва мы выехали из Могилева на Бобруйск, как увидели, что кругом всюду роют. Это же самое я видел потом ежедневно весь июль. Меня до сих пор не оставляет ощущение, что вся Могилевщина и вся Смоленщина изрыты окопами и рвами. Наверно, так оно и есть, потому что тогда рыли повсюду — и где нужно, и где не нужно. Представляли себе войну еще часто как нечто линейное, как какой-то сплошной фронт. А потом часто так и не защищали всех этих нарытых перед немцами препятствий. А там, где их защищали, немцы, как правило, в тот период совершенно спокойно их обходили.
Вокруг Могилева повсюду рыли. От этого возникало какое-то тяжелое чувство. Хотя, казалось, пора бы уже привыкнуть к тому, что надо быть ко всему готовым.
Примерно после сорокового или пятидесятого километра нам навстречу со стороны Бобруйска стали попадаться по одному - по два грязные, оборванные люди, совершенно потерявшие военный вид. Это были окруженцы, может быть, среди них и дезертиры, вообще неизвестно кто.
Я не удивляюсь тому, что немцы в те дни засылали много диверсантов. Думаю, наоборот, они даже не совсем ясно представляли себе существовавшую тогда у нас обстановку и засылали этих диверсантов гораздо меньше, чем могли бы. Потому что в те дни человек, одетый в красноармейскую форму и снабженный запасом продовольствия, мог, минуя контрольные посты и не зная ни слова по-русски, пройти по нашим тылам добрых двести километров. Его задержание было бы только случайностью.
Мы долго не встречали никаких войск. Только в одном месте, в лесу при дороге, стоял заградотряд НКВД. На дороге размахивал руками и распоряжался какой-то полковник, но порядка из этого все равно не выходило.
Мы раздавали свои газеты. У нас было их в кузове десять тысяч экземпляров. Раздавали их всем вооруженным людям, которых встречали — одиночками или группами, — потому что не было никакой уверенности и никаких сведений о том, что мы встретим впереди организованные части.
Километров за двадцать до Бобруйска мы встретили штабную машину, поворачивавшую с дороги налево. Оказалось, что это едет адъютант начальника штаба какого-то корпуса — забыл его номер. Мы попросились поехать вслед за ним, чтобы раздать газеты в их корпусе, но он ответил, что корпус их переместился и он сам не знает, где сейчас стоит их корпус, сам ищет начальство. Тогда по его просьбе мы отвалили в его «эмку» половину наших газет.
Над дорогой несколько раз низко проходили немецкие самолеты. Лес стоял сплошной стеной с двух сторон. Самолеты выскакивали незаметно, мгновенно, так что слезать с машины и бежать куда-то было бесполезно и поздно, если бы оказалось, что немцы решили нас обстрелять. Но они нас не обстреливали.
Километров за восемь до Березины нас остановил стоявший на посту красноармеец. Он был без винтовки, с одной гранатой у пояса. Ему было приказано направлять шедших от Бобруйска людей куда-то направо, где что-то формировалось. Он стоял со вчерашнего дня, и его никто не сменял. Он был голоден, и мы дали ему сухарей.
Еще через два километра нас остановил милиционер. Он спросил у меня, что ему делать с идущими со стороны Бобруйска одиночками: отправлять их куда-нибудь или собирать вокруг себя? Я не знал, куда их отправлять, и ответил ему, чтобы он собирал вокруг себя людей до тех пор, пока не попадется какой-нибудь командир, с которым можно будет направить их назад группой под командой — к развилке дорог, туда, где стоит красноармеец.
Над нашими головами прошло полтора десятка ТБ-3 без конвоя истребителей. Машины шли тихо, медленно, и при одном воспоминании, что здесь кругом шныряют «мессершмитты», мне стало не по себе. Эти старые бомбардировщики показались посланными на съедение.