Столетняя война

Корнуэлл Бернард

Дым над Хуктоном сгущался, и Томас ощутил прилив необычайной злобы. Он выставил левую руку вперед, а правой оттянул тетиву назад. Не отрывая глаз от красно-зеленого камзола, он оттянул тетиву до правого уха и только тогда отпустил.

Впервые Томас из Хуктона стрелял в человека. Он понял, что выстрел хорош, как только стрела оторвалась от тетивы, поскольку лук не дрогнул. Стрела полетела верно, и он следил за ее дугой, как она опускается с холма, чтобы со всей силы поразить красно-зеленый камзол. Он пустил вторую стрелу, но человек в кольчуге упал и поспешно пополз по паперти, а третий

схватил копье, бросился к берегу и скрылся в дыму.

У Томаса осталась двадцать одна стрела. По одной за Отца, за Сына и за Святого Духа, и по одной на каждый год его жизни, которая оказалась под угрозой, так как к холму спешила дюжина арбалетчиков. Он пустил третью стрелу и метнулся в заросли. Им вдруг овладела радость, его переполняло чувство силы и удовлетворения. В то мгновение, когда первая стрела взмыла в воздух, он понял, что ничего так не хотел за всю свою жизнь. Он — лучник. Оксфорд может катиться ко всем чертям, поскольку Томас нашел свое счастье. Взбегая на холм, он кричал от восторга. Стрелы из арбалета рвали листья орешника рядом, и юноша заметил, что на лету они издают низкий жужжащий звук. Но он был уже на гребне, откуда пробежал несколько ярдов на запад, прежде чем вернуться наверх. Томас задержался там, чтобы выпустить еще одну стрелу, а потом развернулся и опять побежал вниз.

Он устроил генуэзским арбалетчикам пляску смерти — от холма до живой изгороди, по тропинкам, известным ему с детства, — а они, как болваны, гонялись за ним, поскольку гордость не позволяла им признать свое поражение. Но они проиграли. Двое успели погибнуть, прежде чем с берега донесся звук трубы, призывавший грабителей на корабли. Тогда генуэзцы развернулись. Они задержались, чтобы забрать оружие, мешки, кольчугу и плащ одного из убитых товарищей. Но едва они склонились над телом, Томас убил еще одного, и на этот раз оставшиеся в живых просто дали деру.

Томас преследовал их до окутанной дымом деревни. Он пробежал мимо превратившейся в ад пивной до самого берега, где люди сталкивали корабли в море. Моряки оттолкнулись длинными веслами, а потом стали грести от берега. За собой они буксировали три лучшие хуктонские лодки, а остальные оставили гореть. Сама деревня тоже пылала, к небу вместе с искрами и дымом огненными клоками летела солома. Томас пустил с берега бесполезную стрелу и смотрел, как она нырнула в воду невдалеке от убегающих грабителей. Потом повернулся и пошел сквозь горящую, смердящую, окровавленную деревню к церкви — единственному не подожженному налетчиками зданию. Четверо его товарищей по ночному бдению погибли, но отец Ральф был еще жив. Он сидел прислонившись спиной к алтарю, его ряса потемнела от свежей крови, а лицо было неестественно белым.

Томас опустился на колени рядом со священником.

— Отец?

Отец Ральф открыл глаза и, увидев лук, сморщился то ли от боли, то ли от досады — Томас не понял.

— Ты убил кого-нибудь из них, Томас? — спросил священник.

— Да, — ответил юноша. — Четырех.

Отец Ральф поморщился и передернулся. Томас подумал, что священник — один из самых сильных людей, каких он только знал, возможно, с недостатками, и все же крепкий, как тисовая жердь. Но теперь он умирал, и в его голосе слышались всхлипы.

— Ты ведь не хочешь быть священником, верно, Томас? Отец Ральф задал вопрос по-французски, на языке своей матери.

— Нет, — ответил Томас на том же языке.

— Ты собираешься стать солдатом, — проговорил священник, — как твой дед.

Он помолчал и вновь застонал, ощутив новый приступ боли.

Томас хотел помочь ему, но уже ничего нельзя было сделать. Отец Ральф был ранен в живот, и его мог спасти только Бог.

— Я поссорился со своим отцом, — проговорил умирающий, — и он отрекся от меня. Он лишил меня наследства, и с того дня я отказался признавать его. Но ты, Томас, похож на него. Очень похож. И ты всегда спорил со мной.

— Да, отец.

Он взял отца за руку, и священник не сопротивлялся.

— Я любил твою мать, — сказал отец Ральф, — и в этом мой грех, а ты — плод этого греха. Я думал, если ты станешь священником, то сможешь подняться над грехом. Он затопляет нас, Томас, он затопляет нас. Он повсюду. Я видел дьявола, Томас, видел собственными глазами. Мы должны бороться с ним. Только Церковь способна на это. Только Церковь.

По его впалым небритым щекам потекли слезы, и он посмотрел мимо Томаса под крышу нефа.

— Они украли копье, — грустно проговорил священник.

— Я знаю.

— Мой прадед привез его из Святой земли, — сказал отец Ральф, — а я украл его у моего отца, а сын моего брата сегодня похитил его у нас. — Он говорил еле слышно. — И будет творить им зло. Верни это копье, Томас. Верни его на место.

— Верну, — пообещал Томас.

В церкви начал сгущаться дым. Грабители не подожгли ее, но крыша загорелась от летающей вокруг горящей соломы.

— Ты говоришь, его похитил сын твоего брата? — спросил Томас.

— Твой двоюродный брат, — прошептал отец Ральф и закрыл глаза. — Тот, в черном. Он пришел и украл его.

— Кто он такой?

— Зло, — ответил отец Ральф, — зло.

Он застонал и покачал головой.

— Кто он такой? — настаивал Томас.

— Чаша моя преисполнена, — проговорил отец Ральф на латыни еле слышным шепотом.

Томас знал, что это строка из псалма, но счел, что ум отца помутился и душа уже воспарила над близким к агонии телом.

— Скажи, кто был твой отец! — взмолился Томас.

Он хотел спросить: «Скажи мне, кто я такой. Скажи мне, кто ты такой», но глаза отца Ральфа были закрыты, хотя он по-прежнему крепко сжимал руку Томаса.

— Отец! — позвал юноша.

В церковь проникал дым и рассеивался через окно, которое во время бегства разбил Томас.

— Отец!

Но отец так и не заговорил. Он умер, и Томас, боровшийся с ним всю свою жизнь, заплакал, как ребенок. Временами он стыдился отца, но в это дымное пасхальное утро понял, что любил его. Большинство священников отрекались от своих детей, однако отец Ральф никогда не скрывал сына. Он позволял миру думать что угодно и свободно признавал, что является не только священником, но и мужчиной. А если он и грешил, любя свою домохозяйку, то это был сладкий грех, которого он никогда не отрицал, хотя и выражал искреннее раскаяние и боялся, что в последующей жизни понесет за него наказание.