«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели
Шрифт:
Готовивший книгу замечательный русский филолог Виктор Максимович Жирмунский (1891 —1971) пояснил в комментарии: "Первые строки намекают, по–видимому, на постановку В. Э. Мейерхольдом "Пиковой дамы" Чайковского в Малом оперном театре (1935), где в спальню графини спускалась крутая винтовая лестница". Но обращение к пушкинскому тексту не менее четко проясняет трагический смысл четверости–шия. Достаточно вспомнить указания Лизаветы Ивановны Германну ("В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница; она ведет в мою комнату") и обстоятельства, при которых он этими указаниями воспользовался ("…я сейчас от нее. Графиня умерла"). Здесь, пожалуй, невозможно с точностью различить источник, к которому отсылает читателя Ахматова, — опера и повесть равновероятны [161] . Жирмунский,
161
Среди множества ценных наблюдений, сделанных А. С. Немзером в чрезвычайно содержательном докладе «К поэтике ,,Поэмы без героя“» (НСО филологического факультета МГУ; 1979 год), была установлена связь разбираемого четверостишия со строкой «В стенках лесенки скрыты витые» из ахматовской поэмы, в которой таким образом также обнаружилось присутствие «Пиковой дамы».
Итожа художественные достижения русского символизма в цитированной книге "Вершины: Александр Блок, Андрей Белый", Иванов–Разумник огласил заодно и важнейшие результаты, добытые культурой первой четверти нынешнего века при чтении [162] пушкинской повести: "Чайковский и Достоевский оба поняли "Пиковую даму" одинаково. Музыка Чайковского жутко вскрывает смысл пушкинского "анекдота": смерть, тлен, небытие, кошмар, марево, сон — вот его основы". Здесь точно поименованы те, кто побудил отыскать повесть в чулане с забытым книжным старьем, и точно назван главный результат ее второго рождения: общество нащупало в пустом, как казалось, "анекдоте" биение смысла.
162
Заметим, кстати, что наш перечень литературных последствий этого чтения вынужденно (по недостатку места) далек от полноты. В частности, нами не упомянут «поток отсылок к ,,Пиковой даме“», вызванный изображением маниакального бреда Передонова, героя романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» (см.: Минц 3. Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Учен. зап. Тарт. ун–та. 1979. Вып. 459. С. 112); не рассмотрен любопытный случай омонимии, связанный со стихотворением Веры Инбер «Пиковая дама» (Современник, 1914. Май, кн. 9. С. 4), которое, кажется, не имеет отношения ни к пушкинской повести, ни к опере Чайковского, а скорее вызвано изображением на игральной карте; не рассказано об интересных наблюдениях A. Л. Топоркова в докладе «Бунин и Пушкин. На материале стихотворения ,,Игроки“» (Тартуский ун–т, апрель 1977 года; об этом исследовании нам любезно сообщил А. С. Немзер, которому мы обязаны целым рядом ценных указаний).
Мы также были вынуждены не касаться внимания к пушкинской повести со стороны Льва Толстого (оно требует обстоятельного рассмотрения). Именно в начале XX века произошло оживление — см. дневниковые свидетельства Д. П. Маковицкого (Лит. наследство. 1979. Т. 90, кн. 1. С. 376; 1979. Кн. 3. С. 124) и А. Б. Гольденвейзера (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 220—221) — того давнего интереса к «Пиковой даме», о котором говорит наблюдение над текстом «Двух гусар», сделанное Г. М. Фридлендером в его книге «Литература в движении времени» (М., 1983. С. 236) и подмеченное П. М. Бицилли сходством действующей в «Войне и мире» тетушки Анны Павловны Шерер с “пушкинской старой графиней (Slavia. 1932. Roc. XI. № 3—4.
S. 558); ср. также воспоминания С. Л. Толстого, сына писателя (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978. Т. 1. С. 216).
Смысл настоятельно требовал незамедлительной интерпретации. Однако уже первые опыты интерпретаторов показали, что путь осмысления пушкинской повести будет труден и извилист, ступившего на него ожидают сладостные читательские галлюцинации и мучительное блуждание среди бесконечных миражей, показавшиеся вдали оазисы смысла будут постоянно рассеиваться по мере приближения, а при всем этом успех экспедиции вовсе не гарантирован. Вернее, если положить себе целью отыскание единственной и очевидной для всех идеи, гарантирован неуспех.
Первым литературоведом, посвятившим "Пиковой даме" отдельное обстоятельное исследование, был М. О. Гершензон. Его работа напечатана в 1910 году в четвертом томе роскошного издания Пушкина, выходившего под редакцией С. А. Венгерова. Говоря о "Порядочном человеке" Я. П. Буткова, мы приводили воззрение Гершензона на основную идею пушкинской повести, теперь остановимся на некоторых частных итогах его статьи. Ученый настаивал на искренней любви Германна к Лизавете Ивановне и повторил это утверждение, перепечатывая работу в своем сборнике "Образы прошлого" (М., 1912. С. 74). С подобным взглядом не мог согласиться литературовед А. Б, Дерман, восклицавший впоследствии в некоторой растерянности: "Умный, широко образованный человек, вероятно десятки раз перечитавший эту ясную, как день, повесть, пропагандист системы "медленного чтения" художественного произведения, при котором не должно пропасть ни одно слово текста, в ответственном издании, в предисловии к тут же помещенному произведению, вычитывает из него прямо противоположное тому, что в нем с непререкаемой ясностью сказано!" [163]
163
Дерман А. Пушкин и пушкинисты // Тридцать дней. 1935. № 4. С. 79. По этому же источнику приводятся цитаты, следующие ниже.
Попытка Дермана высказать свое удивление автору вызвала довольно резкую реакцию. Гершензон заявил, "что этого не может быть" и что замысел Пушкина он "изложил совершенно точно". "Мое предложение, — продолжает Дерман, — тут же разрешить спор справкой в "Пиковой даме" — он категорически отвергнул, причем смысл его отказа был тот, что незачем обращаться за справкой к таблице умножения, чтобы знать, что дважды два — четыре. Мне оставалось замолчать".
Через некоторое ("и немалое", — замечает Дерман) время литературоведы вновь обсудили
Спор, вызванный первой серьезной статьей о "Пиковой даме", открывает собой бесконечную череду литературоведческих диспутов — о разных гранях повести, но с неизменным центральным вопросом: было или не было?
Посещала ли Германна мертвая графиня? Кстати, не был ли он ее сыном (внуком, — уточняют исследователи, внимательные к цифрам)? Был ли вообще секрет трех чудесных карт? Может быть, Сен–Жермен просто научил бабушку Томского шулерскому искусству ("Не случай, не сказка, а порошковые карты спасли графиню", — утверждает литературовед Е. П. Званцева вместе с одним из гостей конногвардейца Нарумова)? Состояла ли графиня в любовной связи с Сен-Жерменом, а потом и с облагодетельствованным ею Чаплицким?
Надо сказать, что способность текста "Пиковой дамы" бесконечно порождать подобные вопросы была зорко подмечена уже Гершензоном. Пересказав анекдот Томского, служащий завязкой повести, ученый заключал:
"Разумеется, пустая сказка, шитая белыми нитками. Какой-нибудь положительный, пошловатый человек, выслушав ее, вероятно, подумал бы: "Знаем мы эти чудеса. Разумеется, Сен–Жермен просто дал ей деньги за нежную плату, а Чаплицкому она сама в трудную минуту помогла за снисхождение к ее увядшим прелестям. Миф о трех картах пущен в ход, конечно, ею самой, и в этом смысле он действительно не лишен остроумия" [164] .
164
Званцева Е. П. Об источниках сюжета и повести А. С. Пушкина «Пиковая дама» // Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 88—89.
"Так, вероятно, — продолжал исследователь, — и подумали слушатели, и, может быть, они были правы. Пушкин намеренно оставляет факты под дымкою".
Любопытно, что, даже выявив здесь принципиальную установку автора "Пиковой дамы" на многовариантность ее прочтений, Гершензон не смог, как мы видели, предохранить себя от участия в споре "было — не было": сила художественной убедительности текста заставила забыть совершенно верные путеводные представления о природе этой художественности. Однако при этом волею судеб ученый, в отличие от большинства исследователей пушкинской повести, вслед за ним изведавших омут подобных малоосмысленных дискуссий об "очевидном", успел в обсуждавшемся выше эпизоде побывать — правда, не одновременно, а последовательно— на обеих позициях: "было, нет, все-таки не было", не дойдя лишь одного шага до "и было, и не было".
Но не только это заставляет нас посчитать исследование Гершензона чрезвычайно знаменательным в судьбе "Пиковой дамы". Здесь впервые обретают развернутую историко–литературную оценку образы повести ("Портрет графини на все века останется классическим изображением старости, наряду с гениальнейшими типами мировой литературы — Скупым рыцарем и Плюшкиным, Отелло и пр.") да и все произведение в целом:
"Скажу, не обинуясь, что на мой взгляд "Пиковая дама" — одна из замечательнейших русских повестей, достойная быть поставленной рядом, если не выше, с такими перлами, как "Тамань" Лермонтова и "Казаки" Л. Толстого. Нельзя достаточно надивиться на эту сжатость, стремительность, сосредоточенность рассказа, на эту ясность линий и целомудрие слога, словом, на недосягаемую экономию средств, употребленных здесь поэтом для воплощения глубокой художественной идеи. Ни одной лишней черты, но всякая черта, как радиус, стремится к центру повествования; ни одного психологического описания, но все действие насыщено психологией; беспредельное напряжение сил, почти математическая художественная расчетливость — и ни малейшей нарочитости, но все течет естественно, как в самой жизни. <…> Вообще "Пиковая дама" представляется мне во многих отношениях венцом прозаического творчества Пушкина. Ее художественное совершенство так велико, что три четверти века, протекшие со времени ее написания, почти не состарили ее; в ней нет ни одного унца рыхлой плоти, которая от лет могла бы стать дряблой, ничего "литературного", что выдохлось бы с годами".
А между тем осмысление пушкинской повести продолжалось.
5 февраля 1922 года Дмитрий Сергеевич Дарский сделал о "Пиковой даме" доклад в Обществе любителей российской словесности при Московском университете и пришел в нем к следующим выводам: "Драматическое содержание повести состоит в борьбе трех начал в его (Германна. — Л. И. — Т.) душе. Первое начало — "идеал гордого человека", каким хочет стать Германн, имеющий "профиль Наполеона и душу Мефистофеля". Второе начало — таящиеся в нем страсти, азарт игрока. Третье — те мистические ощущения, которые разбудила в нем умершая графиня. Художественная цель повести заключается в падении Германна с того пьедестала демонического героя, на который он стремился все время подняться. Рационалист, он поверил в чудесное, человек с железной волей и самообладанием, он порабощен разгулом страсти, аморалист, он не может заглушить голоса совести, хищник–некроман, он сходит с ума от родившегося из глубины собственной души видения" [165] . Не пытаясь оценить достигнутые Дарским научные результаты (по нашему глубокому убеждению, всякое исследование, выделяющее в "Пиковой даме" лишь одну художественную цель, заведомо далеко от полноты), прислушаемся к прозвучавшим в прениях репликам.
165
Резюме неопубликованного доклада Д. С. Дарского, как и цитируемые ниже выступления по его поводу в прениях, приводятся по изложению в отчете о заседании: Пушкин. Сб. 1 / Под ред. Н. К. Пиксанова. М., 1924. С. 244—247.