Столкновение
Шрифт:
Л. А.Это будет политический роман?
Ю. С.Как пирог ни называй, только в печку поставь.
Л. А.Я хочу назвать пирог по имени. Меня интересует твое отношение к политическому роману как жанру современной литературы.
Ю. С.Политический роман — дитя эпохи научно-технической революции. Радио, ТВ в каждом доме… На полках политические биографии. До дыр зачитываются книги, написанные В. Г. Трухановским и Н. Н. Молчановым, «Августовские пушки» Барбары Такман, воспоминания вице-адмирала Кузнецова «Накануне». Все это — бестселлеры нашего времени. Сегодня переброс за двенадцать часов
Л. А.Но все-таки. Считаешь ли ты жанр политического романа (то есть жанр, в котором традиционная романтическая «интрига» — история индивида, история души, история выделенной из общего потока конкретной человеческой жизни — сопоставлена не просто с «достоверным фоном», но с картиной политической жизни нашего времени), считаешь ли ты этот жанр принципиально новым или видишь его предшественников в истории литературы? Почему ты уверен, что современности нужен именно этот жанр?
Ю. С.Я исхожу из того, как лучше отобразить реальность, показать ее структуру. И потому уверен, что политическое нынче — обязательно. Интрига интригой, главное — завоевать читателя; как в каждом случае удобнее, эффективнее, так и делаешь, а что за жанр получился — пусть себе критики решают.
Л. А.Но предшественников своих литературных можешь назвать? Ориентиры у тебя есть?
Ю. С.Разумеется, Джон Рид и его «Десять дней, которые потрясли мир», «Испанский дневник» Михаила Кольцова. Что поражает у Рида? Описывая революционную борьбу, он ставит друг перед другом достойных противников. При всей своей тенденциозности, без которой не может быть политического писателя, Рид сохранял объективность, не купировал «неугодные» имена и события — потому ему веришь и поныне. Михаил Кольцов тоже отлично знал, на чьей он стороне. Но и он не искал готовых ответов на сложнейшие вопросы революционной реальности. Он анализировал, он доискивался причин, он — как медик — выслушивал действительность и ставил ей диагноз. Точность его диагнозов я мог в какой-то степени проверить сам, когда в начале семидесятых попал в Испанию…
Л. А.Стало быть, предшественников современного политического романа вовсе не обязательно искать среди романистов?
Ю. С.Я нахожу их среди поэтов и драматургов. Величайшим политическим писателем был Шекспир: «Гамлет» — трагедия огромного политического темперамента, пронизанная интересом к человеку, осуществляющему себя именно как «существо политическое». Пушкин был величайшим политическим поэтом…
Л. А.«История Пугачевского бунта»? «Капитанская дочка»? Что тебе все-таки ближе?
Ю. С.И там и там Александр Сергеевич — политический художник, хотя в «Истории…» он точнейшим образом придерживается исторических фактов, а в «Капитанской дочке» соединяет вымышленных героев с историческими фигурами Пугачева и Екатерины. Дело опять же не в эффекте такого «жанрового соединения», а в том, что у Пушкина между сторонами политического конфликта идет серьезная борьба, и каждый чувствует себя правым, так что Петруше Гриневу действительно приходится решать, с кем он, а не присоединяться к готовой правоте одной из сторон.
Л. А.Само соединение реальных исторических фигур с вымышленными — не предвещает ли Пушкин современный художественный тип романа?
Ю. С.Предвещает, но почему только Пушкин? «Война и мир» — гениальный политический роман, где историческое соединено с вымышленным; все дело в том, что и вымышленное у Толстого исторично по внутренней задаче.
Л. А.Когда вымышленный герой говорит с историческим персонажем, не возникает ли опасность исказить черты характера реального исторического лица?
Ю. С.Есть опыт нашей литературы. Заметь, в русской литературе очень сильна тяга к историческим романам. Возьми «Хождение по мукам» Алексея Толстого. Там есть сцена с Деникиным, и в ней присутствуют Телегин и Рощин. Ну и что? Надо, видимо, добиться того, чтобы вымышленный герой стал исторически реальным героем прежде всего для тебя самого. И ты обязан убедить в этом читателя.
Л. А.Где же начало политического романа в европейской литературе?
Ю. С.Начало пусть ищут историки литературы. Я думаю, что и в античности можно найти образцы художественно-исторического письма. Хотя установки на увлекающее читателя действие у авторов не было.
Л. А.Зачем тебе эта внешняя установка?
Ю. С.Теперешнего читателя — массового, занятого, информированного — надо завоевывать! Нужна интрига, нужна тайна, нужно расследование. Роман обязан быть очень интересным. Альберт Бэл, латышский прозаик, не побоялся назвать свой роман «Следователь», не побоялся чисто детективного сюжета, хотя речь там идет о глубоких и серьезных вещах: и герой, и автор размышляют над историей страны. Возьмем Владимира Богомолова: критика, ожидавшая от него продолжения стилистики «Ивана» и «Зоси», никак не могла освоиться с романом «В августе сорок четвертого…», ее настораживал детективный принцип организации материала. Критика хотела причесать Богомолова по-своему. Я ощущал извиняющиеся интонации, ему норовили приписать привычное, установившееся, критика стыдливо обходила острые углы политического детектива. История с анализом богомоловского романа иллюстрирует неподготовленность критики к вторжению политического романа в нашу литературу и нашу жизнь. Сверхзадача-то у Богомолова не в детективном действии. Сверхзадача — самоосуществление человека. Какого человека? Вот в чем вопрос. Современная литература создает образ человека, сознание которого насквозь пропитано политикой, до такой степени пропитано, что слилось с ней, само стало частью политики, едва ли не определяющей! Недаром так настойчиво говорится сегодня о потребности в новом мышлении!
Л. А.Все же Богомолова привычнее выводить из несколько иной художественной системы: из «военной прозы»…
Ю. С.Вот оно — привычнее! Не окостенели ли наши привычки?! Не «заморожены» — как бы на века — тематические и жанровые рубрики? Где же, обязательная для диалектики, гибкость категорий и понятий? Или — в верности диалектике клянемся, диалектике присягаем, а как до дела доходит — знать не знаем?! Границы жанров не могут не быть подвижны — сами по себе, а уж в наш-то век — тем более! Я, например, замечательным политическим писателем считаю Василя Быкова.
Л. А.А Юрий Бондарев?
Ю. С.Ты имеешь в виду «Берег»? И, наверное, ожидаешь, что я отнесу «Берег» к жанру политического романа, потому что там можно найти рассуждения о современных противостояниях систем и филиппики против наших противников? Но я не поэтому отношу роман Бондарева к тому жанру, о котором мы говорим. Знаешь, какая линия делает эту книгу политическим романом?! Линия Княжко! Выстраданная убежденность человека, прошедшего войну, прошедшего через ненависть, через симоновское «Убей его!», в необходимости добра, в необходимости диалога и сотрудничества. Это история современного политического сознания, и именно она делает «Берег» политическим романом.