Столкновение
Шрифт:
Он чувствовал себя страшно усталым, почти без сил. Эти два боя, два пожара выпили из него всю энергию, весь кислород. Хотелось кинуться на солдатскую койку, задремать и забыться. Кусок лазурита лежал на столе, накрытый каким-то тряпьем, какой-то брезентовой сумкой. И не было сил подняться, посмотреть на небесный камень, припасть к его синеве.
Его «бэтээр» стоял наготове. Солдаты перебирали и смазывали пулемет с другой, находившейся в ремонте машины. Разложили на досках черные вороненые детали, лили масло, толкали в ствол шомпол. Бережно и старательно снимали нагар, ухаживали за оружием, восстанавливая его
Глушков вспомнил, что утром балагурил с Кудиновым, что-то о домашних пончиках, но не успел сообщить Евдокимову, что составил на него наградную. Надо бы сейчас сообщить — парню будет веселей. Но такая немощь накатывалась на него, что не мог себя заставить подняться, выйти к солдатам.
Вошел дирижер оркестра, полный розовощекий майор. Близоруко мигал сквозь очки, разыскивая его в полутьме.
— Вот ты где! — обрадовался он. — А я ищу, тебя нет!.. Я, знаешь, о чем все думаю?
— О чем? — рассеянно отозвался Глушков.
— Я должен написать настоящую боевую песню! Чтобы люди ее пели и перед боем, и после боя, и, может быть, даже в бою!
— И напиши, — сказал комбат.
— Не получается. То выходит какая-то очень парадная, бодрая. То слишком лихая. То наподобие Высоцкого. А я хочу — свою! Пробую, но пока не выходит.
— Пробуй дальше.
— Вот хотя бы даже про этот день! Про моих музыкантов. Сидят в тени и тихо играют на трубах, а по горам в это время бьет артиллерия, мимо идут колонны. Вот этот момент ухватить!
— Ухвати, — согласился Глушков. — По-моему, момент неплохой.
— И про тебя хочу написать. Про комбата Саланга. Про тебя!
— И про него! — ткнул в телевизор Глушков, где все еще, похожий на камергера, говорил старик, представлял какую-то молодую, усыпанную блестками актрису. — И про него напиши! О чем он там заливает, пока мы здесь с тобой на Саланге стреляем.
Он увидел, как из «бэтээра» вылезает таджик Зульфиязов, прыгает на солнечный щебень, одергивая китель, бежит через двор. И пока тот бежал, комбат, уже зная все наперед, подумал: сейчас ему опять подниматься, брать автомат, залезать в горячее, в зазубринах и потеках железо, ввязываться в бой. И в этом бою, где-то здесь, за пыльной рыжей горой, он будет непременно убит. Непонятно, почему его до сих пор не убили. Не проткнули стальным сердечником крупнокалиберной пули. Не плеснули на него раскаленное пламя солярки. Не разорвали на части тупым ударом фугаса. Все откладывали на потом. Но теперь настал его час. Теперь за рыжей горой его непременно убьют. Надо упасть на одеяло, закрыть глаза, отключить свое зрение, слух, отключить дыхание, пропустить над собой этот миг. Обмануть его, вычеркнуть из жизни, чтобы смерть, заключенная в этом мгновении, притаившаяся за рыжей горой, чтобы смерть его миновала.
Зульфиязов, стуча ботинками, подбежал:
— Товарищ майор, на связь!
— Вот видишь, — сказал майор дирижеру, — не дают нам с тобой о музыке… — и Зульфиязову: — Иду на связь!
Седых бился в нескольких километрах отсюда. Защищал муку и сахар. Ему приходилось жарко, но он не просил помощи. Справлялся силой двух своих «бэтээров» и сопровождения колонны. Связался по рации с соседом, и тот держал наготове резервную группу, был готов подключиться. Комбат угадывал по рации течение боя. Чувствовал, знал: Седых очнулся от своей спячки, от приступа своей меланхолии. На стреляющей и горящей дороге отбивался огнем пулемета не только от душманов, но и от горьких вестей из дома, от своих подозрений, от наветов на жену.
Комбат не спешил к Седыху, надеясь на работу пары двухствольных установок, стреляющих с открытой платформы, поддерживая батарею, уже бросавшую через вершины свои жгучие упругие взрывы. У него, у комбата, была другая задача — встретить и проводить тяжелую «нитку» с армейскими грузами, еще только начинавшую свой спуск от туннеля. Он озабоченно поглядывал в небо, ожидая появления «вертушек». Вести такую колонну в сопровождении вертолетной пары было спокойней. Он все медлил, тянул, поглядывая в небо и на близкую рыжую гору, за которой притаилось нечто, с чем вступил в незримую связь.
На трассе жужжащий, как жук, возник «джип». Затормозил перед воротами. Надир, уездный секретарь, оставив в машине вооруженных, ощетинившихся автоматами спутников, подбегал к комбату, прихрамывая, — болела рана на ноге, прижимая руку к груди, — болела рана под ребрами. Еще издали говорил, вращая возбужденно белками:
— Там ущелье Ливан душманы идут! Пулемет несут! Базука несут! Надо брать душман с двух сторон! Мои люди прямо пойдут, в ущелье. Твои солдаты сзади пойдут, по тропе. Вот так их взять! — Он развел и сжал руки, ударил ладонью в ладонь. Сморщился от боли — удар проник в перебитые ребра. — Сейчас идти надо! Душманы ущелье пройдут, на горы сядут! Будут бить «наливники»! Давай солдат!
— Нету солдат, Надир! — Майор оглядывал пустой двор заставы. — Ушли с резервной группой.
— Надо быстро солдат! Душманы подойдут, сядут на горы. Тогда их брать нельзя! Они пулемет ставят, будут колонну бить! — Надир вращал выпуклыми белками с лопнувшим красным сосудом. Дирижер оркестра слушал их разговор, что-то пытался сказать. Волнуясь, блестел очками.
— Я с тобой пойти не могу, Надир. Своих людей дать не могу! — сказал комбат. — Иду наверх колонну встречать.
— Гафур-хан выйдет, нас сверху бить будет! — сокрушался Надир. Казалось, кровь заливает ему глаза, натекает из лопнувшего сосуда.
— Глушков!.. Я пойду! Оркестр пойдет! — Дирижер, волнуясь, боясь, что ему откажут, схватил за рукав майора. — Мы пойдем! Пусть покажет, куда!
Его полное лицо было потным. Близорукие глаза часто мигали. Он то и дело поправлял очки. Боялся, что ему откажут, отделаются от него насмешкой.
— Слышишь, Глушков, я пойду!
Но комбат и не думал отказывать. Было не до насмешек.
— Хорошо, пойдешь!.. Бери фургон военторга. Других колес нету!.. Надир, с ним садись, их поведешь! Возьмите их в клещи! Только по тропам не шастайте, на мины напоретесь!.. Склоны, склоны трассируйте. Вперед!
Майор Файко, поправляя очки, бежал к своим музыкантам. Командовал. Те выскакивали из-под навеса, оставляя лежать медные свитки труб. Хватали автоматы. Заводили грузовик военторга. Продавщица безропотно принимала от них какие-то ящики, свертки. Файко и Надир тесно вдавились в кабину рядом с шофером. И две машины — фургон и открытый «джип», переполненный вооруженными, в чалмах и повязках афганцами, ушли от поста к соседнему ущелью, где отряд душманов менял боевую позицию. Шел на соседние горы. Готовил по колонне удар.