Столыпин
Шрифт:
От давления скрытой безработицы и все увеличивающейся нехватки земли деревня постепенно превращалась в перегретый паровой котел, мощную базу революционных настроений.
Пока виттевское Особое совещание искало приемлемый способ убедить Николая II в необходимости перемен, внизу, в деревенской обыденности, тормозилось все, что могло способствовать сельскохозяйственному прогрессу.
Мы еще обратимся к творчеству Семенова, чтобы взглянуть его глазами на подлинные трагедии, происходившие при проведении Столыпинской земельной реформы. Увы, новое должно было пробиваться с кровью и муками.
Но еще «внизу» тихо, еще «наверху» неторопливо изучают проблему, ищут, как безболезненно проскочить между
Одни утверждают: временное владение общинным наделом – неодолимое препятствие к улучшению культур, оно порождает хищническую эксплуатацию земли.
Другие: община будет способствовать развитию кооперации.
Третьи: она не является национальной особенностью русских, она была и у иных народов в эпоху примитивного земледелия.
Четвертые: надо сохранить общину, но не препятствовать тем, кто хочет выйти из нее.
В итоге запоздавшее на несколько десятилетий решение так и не получило своевременного устройства.
Работа Н. Бердяева «Духи русской революции», перекликающаяся в чем-то с ленинской «Лев Толстой как зеркало русской революции», проливает свет на эту проблему с неожиданной стороны.
«Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств и потому был злым гением России, соблазнителем ее… В нем русское народничество, столь роковое для судьбы России, получило религиозное выражение и нравственное оправдание… В то время как принятие этого толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода… Исторический мир – иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем – различия и дистанция, в нем – разнокачественность и дифференцированность. Все это так же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать исторический мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой как высшей правде. Исторический мир разлагается на атомы, и атомы принудительно соединяются в безличном коллективе»
«Не высовывайся!» – кажется, сей вечный девиз реет над земледельческой страной.
По-видимому, большинство читателей согласятся с такой картиной.
И попадут впросак!
Да, община порабощала. Но община имела такие корни, что в иной ситуации, на земельных просторах Сибири, куда текла переселенческая река из малоземельного центра, изрезанного чересполосицей, она возрождалась совершенно в цветущем виде.
Немного забежим вперед, быстро перемахнем весь период реформ и очутимся на Алтае, где перед нами развернется волшебная картина.
Итак, перед нами «Всеобщий Русский Календарь 1918 г.».
«А для тех, кто не верит в быстрое возрождение деревни, достаточно вспомнить о сибирской деревне Старой Барде Бийского уезда Томской губернии. Больше 20 лет тому назад устроили там жители маслодельную артель, через два года выросла артельная лавка, а потом явился и целый ряд кооперативных начинаний: ссудно-сберегательное товарищество, маслобойный завод, наконец, артельная мельница, а при ней электростанция для освещения мельницы, а заодно и деревни. И вот 28 декабря 1912 г. двести пятьдесят изб деревни осветились электричеством, причем за освещение брали три рубля в год. Потом провели в избы и телефон, устроили примерный опытный скотный двор, опытные посевы кормовой свеклы и кормовых трав. А скоро заговорили о постройке в селе народного дома, о собственном кинематографе. И жители со всей округи стали приезжать в Старую Барду поучиться, как дельные люди сумели сами себе построить новую свободную и разумную жизнь. Пусть же тот почин и та кипучая работа, которые преобразили жизнь далекой сибирской деревни, вспыхнут ярким пламенем и по лицу всей деревенской Руси» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л.Указ. соч. С. 31).
Ну разве не волшебна эта картина? Как объяснить результат общинной работы крестьян-сибиряков? Ведь нет привычного объяснения? Как только с них сняли удавку малоземелья и чересполосицы, как только устранили многолетние выкупные платежи, лежавшие на всех круговой порукой и не позволявшие отпускать никого, так сразу же община показывает свою мощь. Вот где исток знаменитой сибирской кооперации: свобода и коллективность.
Но где свобода в начале века?
Крестьянское электричество не в состоянии осветить родимых углов. Там нет и тени свободы. Наоборот, давление выкупных платежей за землю, полученную в 1861 году, малоземелье, растущая бедность – разве это свобода? Да к тому же растет долг общины банкирам за ростовщические ссуды.
В деревню врывалась новая сила. И никто – ни община, ни дворянин-помещик – не мог противопоставить ей что-либо серьезное.
Современный исследователь отмечает, что вплоть до Столыпинской реформы особенно прибыльным для финансовых дельцов было ипотечное дело, связанное с выдачей ссуд под заклад земли. Частным земельным банкам и мелким ростовщикам было выгодно сохранение общины с ее круговой порукой.
Так где же свобода?
Свободы не видно.
Даже Витте, по его собственному выражению, всего лишь щупал почву и встречал явное нерасположение государя и государственных сил. Тут надо было либо рисковать своим положением и доказывать необходимость срочных мер, либо уметь ставить вопрос, лавировать, иметь всегда под рукой довод: «Я ведь предупреждал?»
Сергей Юльевич был реалистом и отступил.
Террор и политика. Явление Савинкова
Нужен другой герой. И он появляется.
«Делопроизводство о дворянине, студенте Санкт-Петербургского Университета Борисе Викторовиче Савинкове.
Приметы Бориса Савинкова.
Рост средний, не больше 2 аршин, 7 вершков, телосложения слабого, наружностью производит впечатление подвижного нервного человека, сутуловат. Плечи, гнутые вперед.
Глаза карие, беспокойно бегающие, близорук. Взгляд суровый, часто прищуривается.
Цвет волос – на голове и усах каштановый.
Голова – лысая, коротко острижена, круглая. Немного нагибает вперед.
Лицо – овальное, худощавое, в веснушках.
Лоб – несколько покатый.
Нос – продолговатый, тонкий, ровный, с малозаметной горбинкой.
Губы – тонкие, верхняя губа немного вздернута и с небольшим утолщением.
Усы – небольшие, редкие и под носом на верхней губе маленький пробел, т. е. очень редкие волосы усов.
Веки – верхние – немного утолщенные и морщинистые. Походка – руки при походке обыкновенно держит прямыми, опущенными вперед и при походке наклоняет весь корпус вперед. Тонкую палочку, которую он большей частью носит, вешает на левую руку ниже локтя… походка тихая и при ходьбе слегка приседает, в особенности на левую ногу, поэтому вся часть тела, совместно с головою раскачивается вперед, благодаря такой походке сутулость его становится более заметной.
Особые приметы: на наружной стороне левого предплечья черного цвета родимое пятно, величиною с двугривенный, покрытое черными длинными волосами.
На правой руке выше кисти наподобие шрама».
Это портрет, извлеченный из фондов Особого отделения Департамента полиции, дает только внешнее представление о крупнейшей фигуре эсеровского террора. Внутренний огонь не виден. А внешний? Что ж, неприятный портрет, в чем-то отталкивающий.
И все-таки – это портрет героя того времени. Страстного, мужественного, самозабвенного революционера, готового погибнуть.