Стоянка человека
Шрифт:
Даже я сейчас вижу, что мотыжили плохо, траву у корней кукурузы срезали небрежно, просто завалили землей, и теперь она снова проросла. Через несколько минут дедушка перебрасывает через изгородь большую охапку кукурузных стеблей.
– Лентяи, лоботрясы, бездельники, – бормочет дед, приторачивая кукурузные стебли к своей вязанке.
Мне почему-то представляется, что вся деревня сидит в тени деревьев и с утра до вечера слушает всякие истории, и при этом все сидят, закинув свои палки поперек шеи, у всех руки лежат на палках, безвольно свесив кисти. Я смотрю вниз. Под нами котловина Сабида, справа от
– Дедушка, – спрашиваю я, – откуда эти грецкие орехи в лесу? Может, раньше там кто-нибудь жил?
– А-а, – кивает дедушка, словно довольный тем, что я наконец-то их заметил, – это я их повсюду рассадил и виноград пустил на каждый орех.
Мне странно, что дедушка, такой маленький, мог посадить такие гигантские деревья, самые большие в лесу. А раньше мне казалось, что когда-то в этих местах жили великаны, но потом они почему-то ушли в самые непроходимые дебри. Может быть, их обидели или еще что – неизвестно. И вот эти грецкие орехи да еще развалины каких-то крепостных стен, которые иногда встречаются в ваших лесах, – все, что осталось от племени великанов.
– Когда я сюда перебрался жить, здесь не то что орехов, ни одного человека не было, – говорит дедушка.
– И ни одного дома? – спрашиваю я.
– Конечно, – говорит дедушка и вспоминает: – Я случайно набрел на это место, здесь вода оказалась хорошая. А раз вода хорошая, значит, жить можно. Когда я вернулся из Турции, мама женила меня на твоей бабушке, а то уж слишком я был легок на ногу. Бабка твоя тогда была совсем девочка. Года два она ложилась с моей мамой, а потом уже привыкла ко мне. А когда мы переехали сюда, у нас уже был ребенок, а из четвероногих у нас была только одна коза и то чужая. Одолжил, чтобы ребенка было чем кормить. А потом у нас все было, потому что я работы не пугался…
Но мне скучно слушать, как дедушка любил работать, и я его перебиваю.
– Дедушка, – говорю я, – ты когда-нибудь лошадей уводил?
– Нет, – отвечает дедушка, – а на что они мне?
– Ну а что-нибудь уводил?
– Однажды по глупости телку увели с товарищем, – вспоминает дедушка, подумав.
– Расскажи, – говорю я, – все как было.
– А что рассказывать? Шли мы из Атары в нашу деревню. Вечер в лесу нас застал. Смотрим – телка. Заблудилась, видно. Ну, мы ее сначала смехом погнали впереди себя, а потом и совсем угнали… Хорошая была годовалая телка.
– И что вы с ней сделали? – спрашиваю я.
– Съели, – отвечает дедушка кротко.
– Вдвоем?
– Конечно.
– Да как же можно вдвоем целую телку? – удивляюсь.
– Очень просто, – отвечает дедушка, – завели ее подальше от дороги. Развели костер, зарезали. Всю ночь жарили и ели. Ели и жарили.
– Не может быть! – кричу я. – Как же можно годовалую телку вдвоем съесть?!
– Так мы же были темные, вот и съели. Даже кусочка мяса не осталось. Помню, как сейчас, на рассвете чисто обглоданные кости вывалили в кусты, затоптали костер и пошли дальше.
– Дедушка, – говорю я, – расскажи такой случай, где ты проявил самую большую смелость.
– Не знаю, – говорит дедушка и некоторое время смотрит из-под руки в котловину Сабида. Похоже, что он не узнает какую-то корову или не может досчитаться. Но вот успокоился и продолжает: – Я такие вещи не любил, я работать любил.
– Ну все-таки, дедушка, вспомни, – прошу я и смотрю на него. А он сидит рядом со мной, круглоголовый, широкоплечий и маленький, как подросток. И мне все еще трудно поверить, что это он насажал столько гигантских деревьев, что это у него дюжина детей, а было и больше, и каждый из них на голову выше дедушки ростом и все-таки в чем-то навсегда уступает ему, и я это чувствую давно, хотя, конечно, объяснить не в силах.
– Вот если хочешь, – неожиданно оживляется дедушка и спиной, прислоненной к изгороди, нащупывает более удобную позу, – слушай… Однажды поручили мне передать односельчанину одну весть. А он в это время уже был со своим скотом на альпийских лугах. Это в трех-четырех днях ходьбы от нашего села. И вот я пошел. Но как пошел? Сначала обогнал всех, кто со скотом проходил по этой дороге. Потом обогнал всех, кто пешим шел по этой дороге, потом обогнал тех, кто днем раньше вышел со скотом по этой дороге, и ночью обогнал тех, кто пешим днем раньше пустился в путь. А на следующий день утром, когда еще пастухи коров не успели подоить, я подошел к балагану.
– Дедушка, а тех, что днем раньше выехали верхом? – спрашиваю я.
– Тех не успел, – отвечает дедушка.
– И ты ни разу не останавливался?
– Только чтобы выпить воды или кислого молока в пастушеском балагане. Клянусь нашим хлебом и солью – день и ночь шел, ни разу нигде не присев, -говорит дедушка важно и замолкает, положив на колени руки.
И опять я представляю, как дедушка топает по дороге и все, кто вышел перегонять скот, остаются позади, и те, что идут сами по себе, остаются позади, и те, что вышли со скотом днем раньше, остаются позади, и те, что днем раньше вышли сами по себе, остаются позади. Но тех, кто днем раньше выехал верхом, дедушка не достал, да и то, мне кажется, что они все оглядывались и нахлестывали своих лошадей, чтобы дедушка их не догнал.
– Ну ладно, пошли, – говорит дедушка и легко подымается. Подымаюсь и я.
И снова зеленый сноп качается впереди. Солнечные лучи, дробясь и сверкая на свежих листьях, режут глаза, раздражают.
Наконец мы входим в ворота дедушкиного дома. Дедушка открывает ворота и, придерживая ногой, пропускает меня. Собаки с лаем несутся на нас и только вблизи, узнав, притормаживают и отбегают. Мы прислоняем к забору свои вязанки.
На шум из кухни выходит моя тетушка. Она подходит к нам, еще издали придав лицу скорбное выражение, смотрит на меня.
– Умаял, убил, – говорит она, показывая бабке, которая высовывается из кухни, что она жалеет меня и осуждает дедушку.
Мои двоюродный братишка и сестренка валяются на бычьей шкуре в тени грецкого ореха. Сейчас, подняв головы, они смотрят на наши вязанки одинаковым телячьим взглядом. Это погодки года на два, на три младше меня. Мальчик крепыш с тяжелыми веками, а девочка хорошенькая, круглолицая, с длинными турецкими бровями. Почти одновременно догадываясь, вскакивают.
– Лавровишни! – кричит Ремзик.