Стоянка поезда всего минута
Шрифт:
Но уверенности в голосе мужа Гуся не услышала.
Ничего прекрасного не произошло. Нет, мужа она любила преданно и горячо, хотя и характер у него был не сахар, и человеком он был непростым, но приспособились, прижились. Как все говорили, характер у Гуси был золотой: невредная, покладистая, жалостливая, сочувствующая, доброжелательная, готовая тут же прийти на помощь, поделиться последним рублем, ненавидящая сплетни и скандалы, не вступающая в спор, скромная до смешного. Ей ничего было не надо, она уверенно считала, что у нее все есть. Робкая и деликатная. Тихая книжная девочка, не умеющая за себя постоять. Не научили, мама и папа были такими же.
Гусю любили везде – в школе, где она, круглая отличница, всегда давала списать даже самым отпетым лентяям и двоечникам.
Маленькая, хилая, тоненькая, как веточка, с глазами в пол-лица, остреньким подбородком сердечком, с короткими бровками домиком, тонкой и длинной шейкой, похожая на восьмиклассницу, она никогда не жаловалась и не капризничала. И уж точно не ныла.
Как ни странно, подружились они с Ясей Волковой, самой яркой, самой красивой и самой бойкой в их классе. Яся, дочь известной портнихи, была большой модницей. Яся жила вдвоем с мамой, и их уклад отличался от уклада Гусиной семьи, как небо отличается от земли, а лед от огня.
Впервые попав в этот красивый, хлебосольный и безалаберный дом, Ира Гусельникова обалдела. Ясина мама, красавица и хохмачка, покачивая широкими бедрами, рассказывала такие истории, что Гуся краснела и терялась. Про анекдоты и говорить нечего – Ядвига Стефановна позволяла себе такое! В отдельной квартире было три комнаты – Яськина, Яди (да, да, именно так подруга обращалась к матери!) и швейка – комната, где Ядвига принимала клиентов. Беспорядок царил и властвовал – казалось, этот дом никогда не знал уборки. На кухне все время перекипал кофе, и горький запах подгорелой черной жижи витал по квартире. На столе стояли коробки с конфетами и пирожными – бери не хочу. Холодильник ломился от банок с икрой, деликатесных рыб, колбас, ветчины и сыров. На столе вечные крошки, которые небрежно стряхивались на пол – стол не вытирался. Зачем? Повсюду стояли вазы с цветами, подсохшими или засохшими, и с новыми, свежими, – цветы от клиентов и поклонников Яди.
Поклонников у Яди было море. Веселая, яркая, остроумная, уверенная в себе, ничего ни от кого не ждущая и не требующая, не думающая о замужестве – не дай бог, девочки! Я обожаю свободу! К тому же красавица – синеглазая, темноволосая, чернобровая, с большой, пышной, явно выставленной напоказ грудью, тонкой талией и широкими бедрами, длинноногая, статная – просто Софи Лорен, ей-богу, не хуже!
Смеясь, Яся рассказывала про любовников матери. Звучали фамилии, назывались должности – генерал, актер, космонавт, архитектор, режиссер.
Гуся удивлялась и не очень верила – неужели все это правда? А с чего бы не верить, когда горы цветов, подарков и прочих знаков внимания?
Ее потрясали отношение матери и дочери – те общались как подружки. И Яся, и Ядя могли говорить обо всем, секретов друг от друга не было. Гуся слушала их разговоры и замирала от восторга – так разве бывает?
Нет, подружке она не завидовала, потому что обожала родителей и считала себя очень счастливой. Гусина мама работала рентгенологом в ведомственной военной поликлинике. Папа в больнице, в отделении неврологии. Оба были тихими, скромными до неприличия и зажатыми людьми, старались обходиться малым. Попросить, одолжиться, обратиться за чем-либо было для них настоящей драмой. При этом они были похожи, как брат с сестрой, – думали одинаково, поступали одинаково и даже страдали тоже одинаково. Еще они были похожи на перепуганных и встревоженных птиц под прицелом птицелова – мелкие, худощавые, с испуганным и напряженным выражением лиц.
Чего они опасались? Позже поняла – и мамины, и папины отцы были репрессированы по пятьдесят восьмой. Обоих дедов расстреляли. Страх и испуг навсегда поселились в крови, как бацилла, как вирус – неизлечимый и страшный.
Розенберги, вся мамина большая семья, все девять человек, пропали в Бабьем Яру. Гусельниковы, папины родственники, два брата и дядя, не вернулись с войны. С матерью и младшей сестрой девятилетний папа добрался до Урала. Сестра, заболевшая тифом, там и умерла. Все, что осталось от трехлетней Ирочки Гусельниковой, – низкий холмик мерзлой земли, украшенный еловой веткой, на станции Вязовая. Гусю и назвали в память об умершей маленькой Ирочке.
Репрессии, война и эвакуация были не забыты – о них не говорили, но помнили всегда.
Друзей у Гусельниковых было немного, две пары. Мамина одногруппница Маля Смирнова с мужем Сережей и папин школьный друг Боря Незванов с женой Машенькой. Такие же скромные, негромкие, славные люди, тоже врачи.
Даже с соседями по коммуналке Гусельниковы почти не общались – «доброе утро, спокойной ночи, извините, можно я займу одну конфорку, вам не нужна в данный момент раковина, я могу вымыть посуду?» Не из высокомерия, нет – Гусельниковы и высокомерие! Из скромности и смущения, страха помешать, лишний раз потревожить.
Конечно, соседи считали их чудаками, посмеивались над ними, но втихаря: врачи в квартире большая удача. К тому же Гусельниковы никому не отказывали, не те они люди.
Квартира на Большой Бронной была большой и темноватой, всеми окнами в круглый и гулкий двор. Огромная, в три окна, кухня, длиннющий коридор, увешанный санками, велосипедами, древними, давно прохудившимися корытами и тазами и прочей, давно никому не нужной чепухой. Но почему-то ничего не выбрасывалось. Маленькая Гуся каталась по коридору на трехколесном велосипедике. Жили дружно, несмотря на то что все были разными – по происхождению, образованию, отношению к жизни. Да и в материальном плане жили все одинаково, завидовать нечему. В квартире разместились скромные интеллигенты врачи Гусельниковы, бухгалтер Нина Васильевна, женщина одинокая, очень ухоженная, с гордым нравом и сильным характером, которая пользовалась у жильцов безусловным авторитетом. Художница Нара, Наришка, черноглазая и красивая девушка, скучающая по родине и теплу. Баба Катя, старожил и ворчунья, плаксивая и добрая, страдающая за пьющего и непутевого сына Генку. Парикмахер Галочка, мечтавшая выйти за военного, по словам Нины Васильевны, невеста без места. «Почему без места, – не понимала маленькая Ира. – У Галочки же есть комната». Тихая, молчаливая пенсионерка Вера Павловна, бывший учитель истории, почти незаметная, но никогда не отказывавшая, если надо прийти на помощь. Вредные Прянишниковы: муж мясник и жена продавщица, жадные, вредные сплетники, их не любили. Безнадежно влюбленный в Нину Васильевну тихо пьющий отставник Семенов. Если надо было что-то прибить или повесить – это к нему. И старушка Фадеева, всегда в черном платке и темном платье, похожая на запечную, по словам все той же Нины Васильевны, мышь. Старушка ни с кем не общалась, но и вреда от нее не было. Ходили слухи, что в войну она потеряла троих сыновей.
За год до Гусиного замужества в квартире освободилась крошечная девятиметровая комнатка с маленьким, полуслепым окошком во двор – скончалась тихая старушка Фадеева. Конечно, пошли разговоры, шушуканья и сплетни – кому? Кому достанется это сокровище? И странное дело – довольно быстро и почти без споров все согласились, что комнатушка должна достаться Гусельниковым, в обсуждениях не участвовавших – как можно рассчитывать и претендовать на чужое? Соседи, неожиданно проявив благородство, настаивали: «Комната у вас двенадцать метров, Ирочка взрослая, спит на раскладушке, в ближайшее время наверняка выйдет замуж, и что? Тоже к вам? Ну уж нет, по справедливости вам, и только вам!» Перепуганные и растерянные, Гусельниковы в ужасе переглядывались: «Нет, что вы, что вы! А Прянишниковы? У них же двое детей!» Прянишниковым? Еще чего! – Галька Прянишникова сплетница и скандалистка, а ее Васька грубиян и алкаш, перебьются! В общем, собрали подписи, написали петицию и отправились в ЖЭК.