Страдания юного Вертера. Фауст (сборник)

фон Гёте Иоганн Вольфганг

Император

(с досадою)

Земель ведь нет еще. Они в пучине моря.

Архиепископ

Кто правом облечен, ждать для того не горе. Довольно слова с нас, дай обещанье нам.

(Уходит.)

Император

(один)

Послушаться, так им все царство я раздам.

Акт пятый

Открытая местность [177]

Странник

Да

ведь это липы те же! Как я счастлив их найти В вековой их мощи свежей После стольких лет пути! Да и хижина сохранна, Кров гостеприимный мой В дни, когда на холм песчаный Был я выброшен волной. Но хозяева лачуги Ныне живы ль, добряки? Ведь уже тогда супруги Были оба старики. Кротким людям без гордыни Я скажу ли: «Мир чете, Находящей и поныне Утешенье в доброте»?

177

Эта картина, как и все последующие, входит в состав пятого действия, над которым Гёте работал в разные годы (начиная с 1797 и кончая 1830 годом).

Бавкида [178]

(старая-престарая бабушка)

Тише, милый гость! Беседой Ты разбудишь старика. Долог сон теперь у деда, А работа коротка.

Странник

Слов найти не в состоянье, Что могу тебя опять За твои благодеянья С благодарностью обнять! Это ты, Бавкида, та же, Кем я к жизни возвращен?

178

Филемон и Бавкида – имена мифологической древнегреческой патриархальной четы; престарелые крестьяне, они жили и трудились в неизменной дружбе и любви друг к другу. За радушный прием, оказанный посетившим их под видом странников олимпийцам, они были вознаграждены долголетием и единовременной смертью: их бедная хижина была обращена в храм, при котором они состояли жрецом и жрицей. Гёте назвал их именами героев своей лирической увертюры к заключительному действию «Фауста». – Странник, монологом которого открывается сцена, – отнюдь не олимпиец, а простой смертный, некогда воспользовавшийся гостеприимством престарелых супругов.

Выходит ее муж.

Ты ли, часть моей поклажи В море спасший, Филемон? Только ваш огонь сигнальный, Колокола звон с земли От погибели печальной Мне спасенье принесли. Я пойду с вершины склона На морскую даль взглянуть И, коленопреклоненный, Облегчу молитвой грудь.

(Идет вперед по дюне.)

Филемон

(Бавкиде)

Нам на стол накрой мгновенно, Вынеси его в цветник. Перед общей переменой Станет, верно, гость в тупик.

(Подойдя к страннику.)

Где бушующей пучиной Был ты к берегу прибит, Вместо отмели пустынной Густолистый сад шумит. Стар я стал сидеть в дозоре По ночам на маяке, А тем временем и море Очутилось вдалеке. Умные распоряженья И прилежный смелый труд Оттеснили в отдаленье Море за черту запруд. Села, нивы вслед за морем Заступили место вод. Червячка пойдем заморим, Скоро солнце ведь зайдет. Парусников вереницы, Предваряя темноту, Тянутся, как к гнездам птицы, Переночевать в порту. За прорытою канавой Моря синяя черта, А налево и направо — Населенные места.

Втроем за столом в саду.

Бавкида

Взглядом

приковавшись к дюне, Ты не скушал ни куска.

Филемон

В наши чудеса, болтунья, Посвятила б новичка.

Бавкида

Да, поистине загадка Эти наши пустыри. Тут нечистая подкладка, Что ты там ни говори.

Филемон

Тот пришлец законно, свято Получил морской пустырь. Императорский глашатай Объявил об этом вширь. Тут вначале был по плану Лагерь для людей разбит, А теперь на месте стана В зелени дворец стоит.

Бавкида

Лишь для виду днем копрами Били тьмы мастеровых: Пламя странное ночами Воздвигало мол за них. Бедной братии батрацкой Сколько погубил канал! Злой он, твой строитель адский, И какую силу взял! Стали нужны до зарезу Дом ему и наша высь. Он без сердца, из железа, Скажет – и хоть в гроб ложись.

Филемон

Он дает нам вместо дома Новый, на земле низин.

Бавкида

Не глава ты дну морскому, А холму ты господин.

Филемон

Но пойдем в часовню. Взглянем На огни зари втроем, Вместе на колени станем И молитвы вознесем.

Дворец

Обширный загородный сад на берегу широкого и прямого канала. Фауст, сильно состарившийся, прогуливается по саду. [179]

Линкей, караульный на башне

(говорит в рупор)

Садится солнце, у причала Бросают с палубы канат; От моря в гавань по каналу Последние суда спешат. Не гнутся мачты их. Красиво Подрагивают вымпела. Тебе, хозяину залива, Прибывших путников хвала.

179

Гёте сказал однажды в беседе с Эккерманом: «Фауст, представленный в пятом действии, должен, по моему убеждению, насчитывать ровно сто лет. И я не знаю, не следует ли мне где-нибудь об этом высказаться точнее». Упоминание о глубокой старости дает основание думать, что чары, сообщившие молодость Фаусту, к этому времени утратили свою силу, однако об этом нигде яснее не сказано. Такой драматический прием был бы совершенно в духе гётевской эстетики. (Ср. Гёте в беседе с Эккерманом 18 апреля 1827 года: «Возьмем хотя бы „Макбета“. Когда леди хочет подвигнуть своего супруга на дело, она говорит, что „детей вскормила грудью“. Правда ли это или нет, неважно, но леди это сказала и должна была сказать, чтобы придать вес своей речи. Однако в дальнейшем ходе пьесы Макдуфф, узнав о гибели своих близких, кричит в дикой злобе: „Он-то (Макбет) сам бездетен!“ Эти слова Макдуффа противоречат, как видите, словам леди; но Шекспиру нет до этого дела… Ему важно быть наиболее действенным и значительным в каждую данную минуту».) Совершенно так же и Гёте должен был сделать Фауста старцем накануне его смерти, чтобы дать ему возможность вторично обрести вечную молодость в безгрешных объятиях «одной из кающихся», прежде называвшейся Маргаритой.

Колокольный звон на песчаном взморье.

Фауст

(раздраженно)

Проклятый звон! Как в сердце нож! Нет впереди границ успеху, А позади, как разберешь, Все та же глупая помеха! Мне говорят колокола, Что план моих работ случаен, Что церковь с липами цела, Что старикам я не хозяин. Они – бельмо в глазу моем, Пока от них я не избавлен, И час прогулки мой отравлен При встрече с этим старичьем.