Страна желанная
Шрифт:
Молодой захохотал. Пожилой и сам заулыбался в бороду. Негромко рассмеялся и комиссар, отбросив спичку далеко в сторону и пыхнув сизым махорочным дымом. Глебка смотрел то на одного, то на другого. Они стояли зимним вечером на холодном ветру в открытом поле и смеялись. Позади был утомительный ночной переход, бой в Чаще, длинный марш по лесной целине, впереди — новые марши и новые бои. Они знали это и думали и говорили об этом, глядя вслед уходящему в сумерки отряду красноармейцев, тоже идущих к новым боям на огромном в девять тысяч вёрст фронте.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ. КАК ЧИТАЮТ НЕНАПИСАННОЕ ПИСЬМО
Глебка сидел на краешке табуретки у стола, держа на коленях свою лохматую ушанку. В избе было накурено.
Прямо напротив Глебки висела на стене огромная карта вся в разноцветных метинах. Рядом с ней косо и, видимо, наспех был повешен плакат в две краски — красную и чёрную. На плакате рослый красноармеец с квадратными плечами уставил штык своей винтовки прямо в брюхо белогвардейскому генералу с пышными эполетами и толстыми усами. Такие же генералы обступили красноармейца со всех сторон, угрожая ему саблями, бомбами и пушками. Некоторые из них уже лежали на земле. На брюхе каждого из убитых и распростёртых у ног красноармейца генералов виднелась жирная надпись: у одного — «Корнилов», у другого — «Духонин», у третьего — «Каледин». Под этой картинкой крупным шрифтом были напечатаны стихи:
Еще не все сломили мы преграды,
Еще гадать нам рано о конце.
Со всех сторон теснят нас злые гады.
Товарищи, мы — в огненном кольце!
На нас идёт вся хищная порода.
Насильники стоят в родном краю.
Судьбою нам дано лишь два исхода:
Иль победить, иль честно пасть в бою.
Глебка, долго не отрывая глаз от плаката и шевеля губами, дважды перечёл стихи. Скоро, впрочем, внимание его отвлекли другие, не менее интересные вещи. Особенно заинтересовало Глебку оружие, которого было в комнате немало. В одном углу стояла обыкновенная винтовка, в другом — какой-то нерусский короткий карабин. Рядом на лавке лежали две гранаты, а на дощатом столе прямо перед Глебкой — несколько пачек патронов и широкий штык-тесак. Тесак этот служил уже, видимо, для глубоко мирной цели. На тускловатом лезвии его вилась узенькая бумажная бахромка, из чего можно было заключить, что тесаком разрезают книги.
Книги громоздились по всему столу. Их было множество — тоненьких, без переплётов, отпечатанных на самой низкосортной грубой бумаге, какая употреблялась только в те годы крайней нужды и разрухи.
Вперемежку с книгами громоздились на столе и пухлые залежи газет, большинство которых было испещрено значками, сделанными синим карандашом, тем самым, толстый и короткий огрызок которого вертел сейчас в руке стоящий у окна комиссар бригады Самарин.
Другой рукой Самарин держал перед глазами листок бумаги, пожелтевший по краям и разлинованный в клеточку.
Этот заветный листок Глебка нёс в подкладке своей ушанки сквозь бури и снега по глухим лесам.
И вот листок с батиным письмом в руках комиссара. Так батя и велел — отдать комиссару…
До сих пор Глебка ревниво оберегал тайну зашитого в ушанку пакета. Он не сказал о нём никому, даже Шилкову и белозубому кочегару, даже Марье Игнатьевне. Но партизанскому комиссару Глебка сказал о пакете, не таясь и ни минуты не колеблясь.
Теперь перед Глебкой был другой комиссар — начальник того партизанского комиссара, который привёл Глебку сюда. И когда этот эмиссар, переговорив тихонько с партизаном, повернулся к Глебке и сказал: «Дай-ко сюда твой пакет», — Глебка тотчас взялся за ушанку.
Закусив
Самарин взял пакет, быстро вскрыл его и поднёс к глазам вынутый листок. Повертев листок в руке, он показал его партизанскому комиссару, и оба поглядели друг на друга так, словно дивились написанному.
Потом они ещё поговорили, и партизанский комиссар ушёл.
Он ушёл, и Глебка остался один на один с комиссаром бригады товарищем Самариным. Сперва комиссар словно вовсе не обращал внимания на Глебку и всё глядел в листок, который вынул из принесённого Глебкой конверта. Можно было подумать, что он тщательно изучает то, что в нём написано. И как удивился бы Глебка, если бы узнал, что на листике, к которому так внимательно и долго приглядывается комиссар Самарин, написано всего три слова.
В десятый, в двадцатый раз перечитывал их Самарин и столько же раз обветренное, костистое лицо его меняло выражение. Комиссар то хмурился, то задумывался, то досадливо покусывал нижнюю губу.
«… Товарищи, посылаю сына…» — слова эти были выведены дрожащими неровными буквами. Последнее слово почти невозможно было разобрать. Пишущий, верно, хотел продолжать, хотел писать дальше, хотел, но уже не мог…
Да. Это должно было быть именно так… Самарин стал осторожно расспрашивать Глебку об обстоятельствах, при каких он получил пакет. Глебка рассказал всё о той чёрной ночи, когда он услышал стук в окно, и обо всём, что случилось после этого.
Самарин так ясно представил себе обстановку, в какой писалось это письмо, будто сам стоял у изголовья умирающего от ран партизана. Как видно, умирающий уже отчётливо сознавал, что жить ему осталось считанные часы и он пытался сделать для сына всё, что ещё мог сделать. Он попросил карандаш и бумагу, но увидел, что написать задуманное письмо у него недостанет сил. Тогда он решил скрыть от Глебки, что не в состоянии написать письмо, и отослал его на время прочь, велев принести от деда конверт. Пока Глебка бегал за конвертом, он сделал последнюю попытку писать, и ему удалось нацарапать эти первые слова предполагавшегося письма. На большее сил не хватило. Но сын не должен был подозревать того, что письмо не написано, и вернувшийся в сторожку Глебка увидел листок уже сложенным пополам и лежащим на груди отца. Теперь мальчонка мог подумать, что за время его отлучки отец написал письмо. Когда следом затем вошёл в сторожку дед, Шергин велел ему запечатать листок в конверт. Только один Шергин и знал, что заключено в конверте. Но он не сказал того, что знал. Он сказал: «Вот. Самое важное тут…»
Зачем же нужно было Шергину внушать мальчику, что порученный ему пакет представляет собой нечто очень важное? Решение пришло неожиданно и словно само собой. А когда оно пришло, Самарину стало казаться, что оно так просто, так естественно, что и не могло не придти ему в голову. В самом деле, Шергин, отдавший полжизни делу революции, не мог не знать и не подумать в последние минуты жизни о том, как необходимо человеку в любом деле сознание важности его миссии. И разве он не был прав? Разве это сознание не было для упорного паренька могучим двигателем и верным помощником в течение всего его далёкого и трудного пути?…
У ненаписанного письма существовал ненаписанный адрес. «Передашь комиссару…» — это были последние слова, какие в силах был сказать и успел сказать сыну Шергин. Что значило это «комиссару» в устах умирающего партизана? Комиссар — это большевик, поставленный партией в авангард армии пролетариев, борющихся за новую жизнь, как боролся за неё сам Шергин. Ему, комиссару, передавал умирающий своего сына. Так прочитал Самарин ненаписанное письмо, после чего медленно сложил листок вчетверо и, вздохнув, спрятал в карман заношенной солдатской гимнастёрки.