Страна золота - века, культуры, государства
Шрифт:
Эти титулы включали и упоминание золотоносных растений, которые будто бы существовали в Мали.
Принятие ислама обеспечивало малийской верхушке преимущества и в торговле с североафриканцами: дела велись между двумя равными партнерами. Малийские государи пошли даже на то, чтобы вести разбор конфликтных дел между малийскими подданными и североафриканскими купцами не по обычному праву мандингов, а по мусульманским правовым нормам. И среди иностранцев-мусульман кадии занимали первое место по численности после купцов.
Впрочем, как это не так уж редко бывает, законоведы, призванные блюсти чистоту нравов и следить за честным характером торговых сделок, порой сами оказывались отъявленными мошенниками. Мы встречались уже с шейхом ад-Дуккали, прожившим в Мали 35 лет и поведавшим ал-Ома-ри множество подробных сведений о Мали, его жителях,
Как рассказывает Ибн Баттута, один из малийских наместников в восточной части государства (дело происходило на обратном пути в Марокко) поведал ему, что ад-Дуккали получил в подарок от мансы Мусы I четыре тысячи мискалей золота. Когда же караван мансы прибыл в Мему, шейх пожаловался государю, что золото у него украли. Разгневанный Муса приказал наместнику Мемы под страхом смертной казни найти и доставить к нему вора.
Расследование долго не давало никакого результата. Ибн Баттута поясняет: «Эмир искал укравшего, но никого не нашел, ибо в той стране нет ни единого вора...». Наконец, допросив слуг шейха-кадия, наместник дознался, что их хозяин попросту зарыл свое золото, рассчитывая, несомненно, получить от Мусы возмещение мнимой потери: щедрость мансы по отношению к мусульманским законоведам была хорошо известна, а ради четырех тысяч миска-лей золота можно было и рискнуть.
Когда золото было извлечено из тайника и доставлено мансе, тот в гневе изгнал кадия из пределов Мали — как говорит Ибн Баттута, «в страну неверующих, которые едят людей». В изгнании ад-Дуккали провел четыре года, после чего Муса его простил. При этом Ибн Баттута совершенно серьезно добавляет: «Черные же не съели кадия только из-за белого цвета его кожи, ибо они говорят, что поедать белого вредно, так как он не дозрел».
Бремя былой славы
В 1360 г. умер манса Сулейман. И снова вопрос о том, кому стать мансой — сыну прежнего правителя или его двоюродному брату, — решала гвардия, «начальники рабов». Это уже превращалось тоже в своего рода традицию. На сей раз гвардейские командиры высказались в конечном счете в пользу старинного мандингского принципа наследования; Камба, сын мансы Сулеймана, их почему-то не устраивал. И Дьята, претендент на мансайя — верховную власть (вспомните, он был «сын дяди государя по отцу»), о заговоре в пользу которого рассказывает Ибн Баттута, — получив поддержку рабской аристократии, выступил против мансы. Камба погиб в бою, и Дьята стал верховным правителем под именем Мари Дьяты II. В литературе его обычно называют «вторым», потому что в некоторых вариантах предания и у части арабоязычных историков именем Мари Дьята обозначается основатель Малийской державы — Сундьята Кейта.
Мари Дьята пробыл на престоле четырнадцать лет, с 1361 по 1375 г. За эти годы упадок Мали сделался уже совершенно очевиден. Конечно, отблески прежней славы еще падали время от времени на царствование Мари Дьяты II. Например, в 1366 г. мансу посетил претендент на марокканский престол Абд ал-Халим, потерпевший неудачу в борьбе с соперниками. Он, вероятно, надеялся получить от мансы помощь для дальнейшей борьбы. Но тот уже не располагал для этого никакими возможностями.
Историк Ибн Халдун очень резко отзывается о правлении Мари Дьяты II: он-де был извергом и тираном, он промотал сокровища, накопленные предшественниками. Вполне возможно, что манса этот действительно был личностью малосимпатичной. Но дело, конечно, было не в этом. Просто ко времени его правления многие внутренние пороки политической и общественной организации Мали, не выступавшие прежде на поверхность, проявились с полной силой. И было это вполне закономерно. А залезать в казну мансе приходилось потому, что доходы резко уменьшились: от Мали начинали отпадать данники.
Главной причиной все ускорявшегося упадка державы было то, что крупные сановники и отдельные зависимые правители упорно старались освободиться от зависимости, стремились превратиться в самостоятельных государей. Основы этого заложил еще Сундьята, хотя, конечно, он не мог предвидеть такого развития событий. Предание рассказывает, что после победы над Сумаоро Сундьята на общем сборе войска роздал целые области своим ближайшим сподвижникам, обязав их только выплачивать дань и выставлять по требованию мансы вспомогательные военные отряды. К чему это привело, мы видели на примере Факоли Курумы, которого пришлось лишить пожалованных ему владений всего через год после их пожалования.
Но пока продолжался территориальный рост мандингского государства, у высшей малийской знати (да и у военных чинами поменьше) не было особых причин выступать против центральной власти. Ведь сильная центральная власть была необходима для успешного осуществления широкой завоевательной программы. Завоевания же увеличивали фонд свободных земель, и за счет этого фонда мансы жаловали своим воинам земельные участки, население которых обязывали платить дань уже не царской казне, а новому владельцу. Здесь, в Западной Африке, на краю тогдашнего цивилизованного мира, историческое развитие в принципе должно было идти тем же путем, каким оно шло в других частях света. Конечно, темп такого развития был несравненно более медленным; конечно, оставались многочисленные местные особенности — это были прежде всего устойчиво сохранявшиеся следы родового, доклассового общества, которых давно уже не оставалось ни на большей части Европы, ни у большинства народов Ближнего Востока. Особенности эти замедляли развитие, часто они маскировали совершенно новые явления, прикрывали их древними формами хозяйственной и общественной организации. Но смысл развития оставался тот же: возникало и укреплялось эксплуататорское, раннеклассовое общество. Ведущую тенденцию в его развитии можно, видимо, достаточно уверенно определить как феодальную, хотя были предложения ввести в обиход, даже понятие «африканского способа производства», построенного на монополии верховной власти на внешнюю торговлю в сочетании со слабым развитием эксплуататорских отношений внутри общества. Да, действительно, такие отношения рождались в среде самих мандингов очень замедленно; но ведь уже обнаружились и зачатки эксплуатации сажаемого на землю полоняника. И эта оказывалось в конечном счете ближе к использованию труда зависимого крестьянина, чем раба в привычном нам смысле, — об этом уже была речь. А в то же время и феодальный строй неправомерно воспринимать по одним только «классическим» его образцам, таким, как северофранцузский или японский. Феодализм мог быть и был очень разноликим — как говорил В.И. Ленин, от крепостной зависимости до просто сословной неравноправности крестьянина. Так что, говоря о феодальной тенденции в развитии мандингского общества, мы не грешим против истины (хотя полностью эта тенденция едва ли реализовалась повсеместно в Западном Судане даже ко времени колониального его завоевания).
Но раз мандингское общество превращалось в раннефеодальное, то и внутри него действовали те же главные, принципиальные закономерности, что и в любом другом феодализирующемся общественном организме. Одной из таких закономерностей и было стремление отдельных местных владетелей обособиться, раздробить единое политическое целое на множество мелких княжеств. И как только прекратились завоевания, отпала необходимость в существовании единой политической структуры, и центробежные устремления аристократии немедленно проявились во всей их полноте. А завоевывать было больше нечего: на юге захват золотоносных областей сулил прямые невыгоды из-за сокращения добычи металла, а кроме того, и в лучшие-то свои времена Мали бессильно было справиться с моси; на севере и на востоке соседей надежно прикрывала от малийских войск пустыня. Да к тому же как раз в конце XIII и в XIV в. очень усилился восточный сосед — государство Канем-Борну, центр которого располагался юго-западнее озера Чад.
Раздача земель военачальникам еще больше увеличивала влияние верхушки клановых рабов: они превращались в настоящих удельных правителей. А сделавшись ими, «начальники рабов» старались стать самостоятельными ничуть не меньше, чем родня самого мансы. В итоге власть верховного правителя делалась все более и более призрачной, а сам он понемногу превращался в марионетку соперничавших группировок знати.
И когда умер Мари Дьята II, его сын и преемник Муса II оказался фактически пленником одного из своих военачальников, которого звали тоже Мари Дьята. Манса пребывал под стражей и ни к какому участию в делах царства не привлекался.