Странник
Шрифт:
– Открывай.
Олег не без труда справился с пробкой.
– А бокалы?
– Не нужно никаких бокалов. Так вкуснее. – Она сделала глоток, передала:
– Будешь?
Олег отрицательно покачал головой.
– Ну и как знаешь. А музыка у тебя есть? Только что-нибудь ласковое.
Олег нагнулся с дивана и нажал клавишу стоявшего рядом кассетника. Мелодия была простой.
Переживем еще одну влюбленность
И станем старше ветреных оков -
Весенних душ сиреневую склонность
Махнем на звон утерянных подков,
И обретем покой и постоянство,
И обменяем сны на миражи...
Не по годам мне грустное гусарство
И забытье из предрассветной лжи.
А все же жаль всего, что не случилось,
Не состоялось или не сбылось,
И ваша отстраненная немилость
Не перейдет ни в сдержанность, ни в злость.
Ну что ж – спешу я дальше по рассветам,
По ласкам волн, по шороху листвы,
И может быть, льняным лукавым летом
Меня полюбит кто-то, но не вы...
Переживем... переживем. [8]
– Простые слова, – зачарованно произнесла Даша. – Все в этой жизни, о чем нельзя сказать просто – совершенно не важно, правда?
– Правда.
– "Ты у меня одна, словно в ночи луна..." [9] – напела девушка. – Помнишь эту песню?
– Да.
– Ее сейчас совсем не знают. И не поют. Жалко. Мои ровесницы склонны усложнять себе жизнь, думая, что упрощают ее. «Девочки бывают разные – черные, белые, красные...» Может быть, кто-то и желает «заморочиться» и вести себя этакой заборной доской, бесчувственной и звонкой, которой все – «по барабану» и «об стенку горох», боясь очаровываться, чтобы не потерпеть разочарований и защищаясь от жизни... А на самом деле каждая мечтает втайне о том, чтобы стать для кого-то хоть лучиком звезды... «Можешь отдать долги, можешь любить других, можешь совсем уйти – только свети, свети...» – Даша погрустила, повернулась вдруг к Олегу:
– Я тебя не раздражаю?
– Нет. С чего?
Даша рассмеялась:
– По-моему, я только и делаю, что учу тебя жить. Или – навязываюсь.
Впрочем, это одно и то же.
Пригорюнилась Даша тоже вдруг, так, как бывает только в ранней юности – словно малая тучка набежала да закрыла солнышко, но лишь затем, чтобы оттенить красоту летнего дня и исчезнуть, оставив по себе лишь легкую грусть, невесомую, неосязаемую и чистую, как воспоминание о снеге.
– Странно... – шепотом произнесла девушка. – А сейчас мне вдруг показалось, что все это со мною уже было... И я помню и эту комнату, и песню, и вкус вина... И тебя знаю уже тысячу лет... У тебя так бывает?
– У меня сейчас так.
– Странно. Мы даже не знаем друг друга. Но я еще там, у реки, почувствовала, что... Нет, даже не то, что нравлюсь тебе, совсем другое... Что ты любишь. И мир этот любишь, и людей, и воду, и деревья, и солнце, а он тебя словно не замечает, он равнодушен и безразличен к тебе, и оттого тебе так одиноко... Может быть, я все это просто придумываю? – Даша склонила голову чуть набок, пристально посмотрела на Олега:
– Нет, не придумываю. Все так и есть.
Девушка закрыла глаза, потянулась к Олегу, тела сплелись, их закружило медленным вихрем... Вихрь двигался неторопливо, грациозно, лиственным водоворотом в осеннем парке, будто танцуя полный сдерживаемой страсти пасодобль, вбирая в себя все вокруг, – и запах дождя, и листья, и проблеск дальней реки, и ветер, и звезды... И вот – он словно наполнился неведомой неистовой силой, и закружил смерчем, и – понес их, беззащитных, в бездонную чашу неба, и дальше – к звездам. И они замирали в необозримой высоте, полной льда и света, и свергались вниз, и поднимались снова, и – снова замирали, наполненные трепетом сладостного падения и предчувствием, предвосхищением нового взлета...
...Потом они лежали, обессиленные, в сладкой полудреме, а комнату уже скрадывал сумрак ненастного предвечерья. Двор утонул в дожде, деревья тихонечко дрожали под падающими каплями, а те стучали по жестяной кровле балкона, разбивались на тысячи брызг, пропадали в зелени травы, в цветах жасмина, стекали по стеклу, делая его похожим на отлитое мастером произведение, а мир за окном – на влажный и сонный мираж.
– "Ночь притаилась за окном, туман рассорился с дождем", – вполголоса напела Даша, вздохнула. – Знаешь, Олег, чего я очень-очень боюсь? Что завтра к тебе придет то, что взрослые люди называют «благоразумие», и ты... мы... мы больше не увидимся.
– Мы увидимся, девочка.
– Правда?
– Да. Мне хорошо с тобой.
– Мне с тобой тоже хорошо. Очень. Спокойно и просто. Только... Ведь бывает так, что...
– Бывает. Но не с нами.
– Ты можешь быть очень уверенным. И мне это нравится. – Даша внимательно посмотрела ему в глаза, сказала:
– Но выглядишь очень утомленным.
Олег лишь грустно улыбнулся в ответ:
– От одиночества я устал еще больше, чем ты от юности.
Глава 20
Грифа не оставляло беспокойство. Кажется, он предпринял все необходимые шаги и сделал все необходимые распоряжения, а все же, все же... Смутное ощущение чего-то неучтенного, упущенного не покидало его, отравляя существование. Или это просто дождь? В окно Гриф видел сочную темно-зеленую крону каштана. По правде сказать, Гриф терпеть не мог эти деревья-вампиры – кому пришло в голову засадить ими весь город? По-деревенски разбросанный и щедрый, в такие вот ненастные дни город походил на средневековую крепость – угрюмую, мрачную, тревожную, и было в этом что-то от уединенного безумия ноябрьского Петербурга.
Самое противное, что дел не было никаких. Оперативное и информационное обеспечение всех сделок по трубопроводам и по западным кредитам происходило столь скоро и качественно, что не оставляло доморощенным олигархам никаких иных шансов, кроме получения специально нарезанных и не слишком жирных кусков с монаршего стола. Все остальные вообще довольствовались крошками.
Но беспокойство не оставляло. Данилов? На его статью реакция была вялой: если что-то и зрело, то пока подспудно, тайно, как лава в вулкане. Но гора уже набухала, как нарыв, искала выхода, и он, Гриф, не знал, где и как прорвется эта непредсказуемая энергия. В Княжинске все тихо, как на погосте; все устоялось, устаканилось, утряслось, все поделено и расписано так, что и лезвию ножа не протиснуться, но... Гриф верил своему беспокойству. Олег Данилов, конечно, не фигура и даже не фигурант. И здесь Вагин прав: «стереть» его так же просто, как придушить подвального бомжа. Но он – индикатор. Кто-то же его проинструктировал. Или использовал. Нет, Гриф не верил в такие совпадения, как появление нужного скандала в нужном месте только по прихоти случая. Особенно в делах, касающихся нефти, газа, алюминия и – денег. Хотя... Парадокс состоял в том, что людишки чаще до крови собачатся и убивают себе подобных за самую мелкую мелочь, а вот когда речь идет о десятках или сотнях миллионов долларов, о миллиардах – здесь ни стрельба, ни взрывы не уместны. Можно ведь и «ответку» получить. А потому действует как бы негласный мораторий на убийство в среде самых-самых. Нет, бывают, конечно, и исключения... То – самолет рухнет при взлете, то – самосвал не сумеет разъехаться с лимузином на пустынной дороге...
Всякое случается. Ликвидации перестали быть демонстративными, но от того не сделались менее фатальными.
Впрочем, героев не осталось. Деньги покупают все. Погибают те, кто не понял: торг закончен, им сделано предложение, которое нельзя отклонить. В торгашеском азарте они продолжают нахваливать «товар» – свою партию, голоса своих избирателей, стоящие за ними миллионы и миллиарды долларов и – пропадают, убаюканные комфортом автомобилей, вышколенностью прислуги, мордоворотостью охраны, ласками любовниц, верностью сторожевых псов. Решение уже принято, и отменить приказ нельзя, как нельзя остановить селевой поток или лавину. И все искусство и жить, и выживать среди «сильных мира сего» состоит лишь в умении отличать крайнее предложение от последнего.