Странник
Шрифт:
Круг. Самая одинокая фигура. Бесконечное множество бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности.
– Мы ездим по кругу, – подал голос инженер.
– Ты наблюдателен, – отозвался Олег. – Я езжу по кругу.
– Почему?
– Думаю.
– И что решили?
– Ничего.
– Так решайте!
– Не нервничай так, технарь! Используй время по назначению.
– Кто может знать назначение времени?
– Ха-ха. В каждом из нас существуют по меньшей мере два человека. И они – непримиримы. И – своевольны. Но только один распоряжается твоей
– Стать ботаником?
– Хотя бы.
– Они как тени, те, что живут в нас. Они не могут поменяться, у каждого его место. Один – в душе, другой...
– Ты хороший парень, инженер. Умный. Но дал самому хлипкому из своих двоих взять верх.
– Жить как-то надо.
– Жить надо не «как-то», а счастливо.
– Ты герой, да? И у тебя получается жить счастливо?
– Нет.
– К чему тогда все? Хотя... Я знаю назначение времени.
– Да? Какое?
– Жить.
– Ну так живи.
– Запястья связаны.
– Может, это для того, чтобы лучше почувствовать биение пульса?
– Перед смертью?
– Инженер, что-то ты больно мрачен.
– Ночь. И асфальт какой-то маслянистый. Словно в машинной крови.
– В чем?
– Сколько машин разбилось на дорогах... Их разбили люди. Но никто не замечает ни людской крови, ни крови машин. А дорога это помнит.
– Машины – живые?
– Конечно. У каждой свой нрав. Характер. Судьба. Среди них есть счастливчики и бедолаги, любимые и отверженные. Есть пенсионеры, повесы, чинуши, братки, катафалки. Та, на которой мы сейчас катим, – потаскушка. У нее и нрав такой, и судьба.
– А ты, технарь, умница. Я буду называть тебя – умник.
– Не слабо. А я тебя – герой.
Олег глянул на Корнилова: глаза у того блестели, на губах играла улыбка брезгливого превосходства и тайного знания.
– Сдается мне, зря я тебя порошочком баловал, инженер.
– Это не важно. Я только теперь понял. Ничего не важно. Тот, скрытый в нас, хочет любви. Первый жаждет всего: поклонения, лести, могущества, секса, вина, мяса, и снова – секса, и снова – успеха, власти, поклонения... И эта его жажда разделена сочувственной завистью или презрением окружающих. А вот второму, истинному, нужна только любовь. Поэтому он никогда не станет первым.
Он никому не нужен и никому не понятен. Даже нам самим. Мы его боимся. В истории был пример.... И человек стал называться Любовь, и провозгласил свою бесконечную власть! Вернее, он был Богом, но пришел к людям как человек, чтобы быть понятым ими. Но кому нужна власть без могущества, без поклонения, без лести? Его распяли. С тех пор все дороги во всех странах отливают кровью.
Потому что ведут в никуда.
Корнилов замолчал, глядя в ведомую ему точку на ветровом стекле. Потом заговорил снова:
– Всю жизнь мы ищем любви, потому что боимся немощи! Даже не смерти, нет, немощи, когда одинокая, загнанная душа окажется в дряхлой и никому не интересной оболочке... Мы ищем ту, которая будет любить
– Бес ненасытен.
– Пусть! Но он дает иллюзию счастья. Она называется «довольство». И – «зависть». Чужая зависть.
– Не такой уж ты умный, умник.
– Не такой уж ты герой, герой. Вот я – трус. Поэтому мне нужен белый порошок.
– Кокаин пробуждает доблесть?
– Кокаин делает больше: он раскрашивает мнимые иллюзии, делая их сущим!
Цветные, четырехмерные иллюзии славы, могущества и власти. Впрочем, и слава, и могущество, и власть – всегда иллюзорны, люди просто роботы из костей и мяса, и пуля одинаково крушит кость и разрывает сухожилия и у титанов, и у сволочи. – Корнилов снова замолчал, глядя на несущуюся под колеса, влажно отливающую дорогу остановившимся взглядом. – Мне кажется, я скоро умру. Развяжи мне руки, герой. Я хочу умереть с иллюзией свободы.
– И с кровью на клыках?
– Что?
– Да нет, просто мелькнуло нечто. Наверное, из Киплинга. Повернись, умник.
Двумя движениями Данилов распустил стягивающий запястья пленника ремень.
Тот неловко развернулся на сиденье, замер, потирая затекшие пальцы:
– Можно понять тех, кто вышел из заключения. Моя не свобода длилась недолго, а какой веер ощущений! Их – длится годами... Разве они готовы принять свободу? Нет, только волю! Свою волю над другими и – унижение всех, кто слабее... Как жаль... Я умру. Я чувствую, что умру. И мои дети даже не узнают, каким я был! Словно меня не было вовсе! Плохо жить, ничего не воплощая. И мне уже не научиться.
– Прекрати кликушествовать, умник!
– Это тебя не касается, герой. Для тебя я – никто. Как и ты для меня.
Хотя... – Корнилов расхохотался, откинувшись на сиденье. – Ты можешь стать для меня всем, если застрелишь меня! Помнишь слова песни, герой? «Кто был ничем, тот станет всем!» Лучший способ стать самым значимым человеком в чьей-то жизни – это прервать ее! Сделаться палачом! – Нервный хохот прекратился так же быстро и неожиданно, как и начался: Корнилов закрыл исказившееся лицо ладонями, произнес сипло:
– Господи, как страшно, когда любой может стать твоим палачом!
Как страшно жить!
Корнилов сник примороженным папоротником; Олег даже подосадовать не успел на кумарно-неуравновешенное поведение визави, как тот вскинулся, сузил глаза:
– Почему ты меня развязал, герой?
– Я добрый.
– Врешь! Все люди злы!
– Тебе очень не везло в жизни, умник.
– А тебе везло, да? То-то ты катишь по ночному городу, не ведая куда и зачем! Ничего ты не найдешь, кроме пули! Покрытые кровью дороги ведут только в преисподнюю.