Странник
Шрифт:
– Куда?
– Не мельтеши душой, лишенец! Чтобы тебя придавить, будить было совсем не обязательно. Водку пить будешь?
– Буду.
– Ну и вытряхивайся.
Через несколько минут они уже сидели в шоферской забегаловке. Олег налил Корнилову стакан до краев, тот выхлебал все разом и на старые дрожжи совершенно осоловел. Данилов осушил свой стаканчик, и тут непрошеная скорая тоска настигла стилетным жалом, но тоска не слезливая – бешеная. Она забурлила в крови пенной брагой, пробуждая дремлющую ярость. Олегу хотелось встать и – крушить все вокруг!.. А следом ледяной волной накатилась тревога за Дашу. Олег закаменел лицом, стиснул зубы и замер, волей пережигая гнев.
– Ты
– Мне пора.
– Ты счастлив. Тебе есть куда спешить.
– Это ты называешь счастьем?
– Да. Просто сейчас ты еще не знаешь об этом. А с годами... у большинства людей жизнь сужается до размеров такого вот шалмана. Как и время. Только и успеваешь крутить головой на тонкой шейке, словно в поезде – пересчитывая проносящиеся перронные фонари. А это убегает твое время. И другого не будет.
И ни у кого из живущих не будет другого времени, ты понимаешь это, герой?
Когда-то Василий Розанов записал в страшном прозрении, наблюдая веселящуюся, яркую, радостную толпу людей вокруг: это были и дети, нарядные или чумазые, и будочники, и кокотки, и лукавые дамы из общества, и солидные господа, и начальники значимых департаментов, и миллионщики, и нищие, и солдаты, и сутенеры, и биржевые маклеры... Одни были людьми чести, другие – проходимцами, третьи – провокаторами, презренными и презираемыми... А мысль философа была ясной и жуткой в этой своей ясности: «Неужели они все умрут?» И – смутила его душу, как продолжает смущать наши. И души скорбят, слыша скорбь ушедших. – Или все мы – солдаты в маршевых ротах неведомого генерала? Помнишь Ду Фу, «Песнь о боевых колесницах»?
Плачут души убитых недавно.
Плачут души убитых когда-то.
И в ночи боевой и бесславной Их отчетливо слышат солдаты.
Хотя... Возможно, ты насыщаешь время действием, герой, и тебе не до грусти. Как ты попал в эту историю? Впрочем, с героями так и случается: должен же кто-то жертвовать собой. д потому тебе здесь не выжить. Здесь правят те, кто умеет только складывать и вычитать. Складывать деньги и вычитать жизни. Чужие.
Я выпью еще?
Олег кивнул. Как ни странно, от рассуждений Корнилова беспокойство уступило место рассудочной сосредоточенности. Люди не столько действуют, сколько решают. Пора решать. И не ошибиться. Сегодня ошибка может привести к гибели Даши. И к его собственной.
– Выпей со мной, герой.
Олег плеснул себе водки, сделал глоток:
– Тебе надо менять профессию, философ.
– Мне нужно менять жизнь. Но я уже не сумею. Да и не философ я. Так, пустые мудрствования, бестолочь житейская, и ничего кроме... И никому в этой жизни не легче, кроме убогих духом. Подойдешь к шкафу, возьмешь томик стихов...
А что в них? Все то же. Трепетное томление по краткости жизни, по ее эфемерной скоротечности, по ее жестокой пустоте.
И прах веков упал на прах святынь,
На славный город, ныне полудикий,
И вой собак звучит тоской пустынь
Под византийской ветхой базиликой. [15]
От выпитого Корнилов затосковал тяжело и глухо, понуро опустил голову на руки. Поднял взгляд, спросил:
– Ты любишь ее, герой? Ту девчонку?
– Зачем тебе это знать, умник?
– Ты прав. Я без того переполнен желчью. Зачем мне еще и зависть?
Олег встал:
– Мне пора.
– Удачи тебе, герой. Ты отважен, а победа любит таких. Но тебе не удержать ни победу, ни счастье... Мир жесток к смелым.
– Как и к умным. Сильные побеждают слабых, умные подчиняют сильных. И над всеми господствуют подлые,
Корнилов скривил рот в подобие улыбки, а глаза смотрели жалко, загнанно.
– Мир не изменился.
– Меняемся мы.
Корнилов закрыл лицо руками, задумался, раскачиваясь на стуле, поднял голову, чтобы ответить, но Олег уже вышел из кафе, и силуэт его растворился в ночи.
Глава 30
В жизни случаются времена, когда принятие решения кажется фатальным, а его непринятие – гибельным. И «теорией малых дел» от этой мрачной альтернативы не отгородиться: можно сколь угодно долго начищать бляхи и надраивать полы, а неотвратимый рок уже нависает тяжкою глыбой, готовый обрушить на бедную голову растерянного и растерявшегося существа все мыслимые беды и все представимые несчастья. И вот – человек уже чувствует себя зверем: обессиленным, загнанным, прижатым к самой стене вольера, называвшегося прежде жизнью, а теперь ставшего смертным капканом. А потом... Потом на смену трусливому мельтеше-нию приходит вялая, покорная обреченность. И уже не нужны ни борзые, ни гончие, ни напряженное преследование, ни прицельный удар клинка или пули: апатия и страх скоро и верно превращают человека в развалину, в тень, и он исчезает из этой жизни, словно соскальзывает с мокрой черепичной крыши на рифленую брусчатку, умиротворенную очередной жертвой и влажно отливающую сытым довольством.
Именно таким загнанным, но не зверем, человеком, чувствовал сейчас себя Гриф. Или это просто старость? И игра уже не для него? Игры... Люди их обожают.
Играют азартно, самозабвенно, ставя на кон жизни. Свои и чужие. И все потому, что жизнь слишком скучна, когда из нее исключена наивысшая ставка. Впрочем, одни заполняют жизнь риском, другие – чувственными удовольствиями, третьи – собственной мнимой значимостью... И все для того, чтобы забыть о времени, о том, что земной путь короток и конечен, как бы долго ни длилась жизнь. Но притом каждый – вечен, непознаваем и всевластен над прошлым и будущим! Каждый решает сам, чем наполнить собственную жизнь, что вместить в нее: унылое прозябание, пересчет хрустких купюр, любовь пустоглазых кокоток, борьбу «на благо» и «во имя», полотна прошлых эпох, слова поэтов и пророков, прелесть трепетных женщин, которых не посмеешь коснуться, неистовство чужих побед, горечь чужих поражений, слезы чужих печалей... И – жить во всех веках и во всех мирах, сделав чужие печали, победы и радости своими! И прибавить к ним ту малую малость, которая называется "я". И все же... Только жизнь, поставленная на карту, делает самое себя зыбким, мучительным, мимолетным; заставляет ощущать запах смолы тысячелетнего бора, вкус моря, ароматы трав, беспредельность неба и – собственную неповторимость. Смешно. Все люди смертны, но большинство живет так, словно их жизни будут плестись среди вечности вечно... И – теряют все куда раньше смерти! Как у Пушкина?
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить!
Шел третий час ночи. Сергей Оттович перебирал бумаги на столе и чувствовал, как боль бьется в подреберье горячим жалом, проглатывал облатку с лекарством, но боль не утихала, лишь отступала, затаивалась на время, чтобы вскоре напомнить о себе жестоко и остро. И вид у Грифа был больной: тяжелые лиловые мешки набрякли под глазами, две морщины от крыльев носа к уголкам рта стали глубокими и резкими и делали профиль Грифа похожим на профиль сильной птицы, чье имя означало уже свершившийся рок.