Странности

В тот год он примирился со всеми своими демонами, и повернул жизнь к зениту. Жизнь поворачивалась не сразу, и скрип ржавых колес, которые должны были отвести его к славе и богатству, будил по ночам. Над кроватью зависал столб мертвого лунного пламени. И он, просыпаясь, понимал, что ржавые колеса — сон, хмарь, а он всего лишь по детской привычке скрежещет во сне зубами на луну.

Странности начались у него с рождения. Когда его достали из-за первых в его мире дверей, акушерка тихо ахнула и попыталась перекреститься. На макушке ребенка сидел темно-красный паук и подергивал лапками. Приглядевшись, акушерка увидела, что паук этот — всего лишь выпуклое родимое пятно с тонкими, словно волосом нарисованными конечностями, которые двигаются по голове лишь потому, что удивительный младенец разевает крошечный ротик в богатырском крике. На матерый взгляд акушерки, повидавшей на своем веку даже сиамских близнецов, сросшихся головами, новорожденные со всякими аномалиями не редкость, но такого у нее еще не было. Она даже передернулась, глядя на лиловое человекообразное нечто, которое, не успев отделиться от пуповины, яростно орало, скребло когтями и требовало свободы. В чем заключается ненормальность младенца, акушерка объяснить себе не могла, но замечала, что у ребенка имелись в наличии и острые зубы, и длинные синие ногти и прядка черных волос, отчего казалось, что красный паук с макушки наделен хищной звериной гривой. Впрочем, младенец был здоров, и в нужный срок его выписали домой к вящей радости папаши — 35-летнего ремонтника троллейбусного депо. Встречая супругу после выписки, он не удержался и заглянул под одеялко, закрывавшее личико сына.

— Вот твою… — и, не удержавшись на ногах, скатился со скользких ступенек роддома.

Младенец, покоившийся у матери на руках, проснулся и сонно заквохтал: смеяться он еще не умел. Мамаша — толстая, круглолицая, отупевшая от гордости и родов — стояла на крыльце в широком синем пальто и сама себе задумчиво улыбалась. Потом неторопливо спустилась по мартовским ступенькам, бережно поддерживая кулечек в одеяльце, обернутый синей лентой.

— Вставай, чего разлегся-то? — синяя трапеция равнодушно смотрела на мужа, который вился ужом, зажимая в горсти кровавую юшку. — Подумаешь, нос расквасил. Ты вон родить попробуй! И не ори мне тут — ребеночка разбудишь!

Дома бабушка, приехавшая из деревни посмотреть на внука, развернула пеленки, повздыхала, покачала головой и посоветовала дать детенышу имя Антип, что значит противный людям.

— Что за имя? — возмутился папаша. — Ты его еще Ромуальдом назови. Пускай Серегой будет. Или Лехой.

Он сидел на табуретке посреди кухни и закусывал тещиной квашеной капусткой праздничную самогонку — свою, ядреную, из сгущенки. После ста граммов «облегчительного» нос уже не болел, но болтался, распухший, посреди лица наподобие сочной южной груши с желто-красными боками. Младенец сонно посапывал в соседней комнате, не догадываясь о том, что сейчас, может быть, решается его судьба.

— Или Петром. Во, хорошее имя Петька, — папаша поднял стакан и неожиданно посинел. Потом согнулся напополам и начал кашлять так, словно сваи вбивал. Поднял полные слез глаза и, всасывая распухшим носом воздух, просипел что-то умоляюще. Теща что было силы шлепнула зятя по спине, и в тарелку с соленой капустой шмякнулась вылетевшая из отцовой глотки горошина черного перца.

— Говорю, Антипом, значит Антипом, — проворчала теща. — И не спорь.

У синего от кашля папаши возражений не было. Так младенец получил имя.

Он быстро рос, набирал вес, ел с аппетитом и большую часть суток проводил во сне. Голова покрывалась пушком темных волос, которые со временем превратились в кудрявую шапочку, надежно скрывающую красное пятно с макушки.

— Антипушка, — качала его на руках мамаша. — Пупсик мой.

Антип радостно щурил узкие, словно у китайчонка, глаза. И трогал материны губы пухлыми детскими пальчиками. Ему было хорошо.

К его счастью, папаша работал в своем депо, приворовывая и подшабашивая где только можно. Денег хватало. И мамаша была неразлучна с малышом. Изредка приезжала бабушка, привозила соленых огурцов, сала, меда, шерстяных носочков из козьего пуха — всякого домашнего деревенского добра понемножку. Неторопливо оглядывала внука, каждый раз удивленно качая головой, приговаривала украдкой:

— И в кого же ты такой противный уродился?

В семь лет Антип пошел в первый класс. Первого сентября его, как положено, сфотографировали с новым ранцем, букетиком кленовых листьев и синим букварем, на котором был нарисован Буратино и буква А. Вихрастый Антипушка улыбался и думал, что сейчас пойдет в класс со своими одноклассниками на первый в его жизни урок мира. Но пары ему не нашлось: он в классе был двадцать третьим. Так и вошел, не с толпой, а сам по себе, когда все уже расселись. Постоял, посмотрел и плюхнулся на ближайшую к нему пустую парту, которую другие дети проигнорировали: рядом с ней стояло самое страшное учебное пособие — криво улыбающийся скелет человеческий, неизвестно как затесавшийся в первый класс. Одна его нога упиралась в мусорное ведро, а вторая вольготно болталась, поскрипывая на сквозняке. Урок мира Антипушке не понравился, так ерунда какая-то. Зато скелет заинтересовал необычайно. В сутулом желтом костяке, подвешенном к железному шесту, была простота, невысказанная грусть и грация, которую не портил даже криво примотанный проволочками тазобедренный сустав. Антип подумал и, таясь от учительницы, прицепил к ладони скелета букет желтых кленовых листьев.

— С первым сентября, — прошептал он своему грустному товарищу, у которого в этот день тоже не было пары.

В первую неделю Антип узнал, что дважды два четыре, а он какой-то не такой. Другие дети его не любили: дразнили и не пускали играть в свои веселые детские игры: три-пятнадцать, сифу и царя горы. Насупленный Антип стоял в уголке, глядя, как одноклассники держат одну ногу в нарисованном круге и приговаривают:

— Сто-шестнадцать, девять-двадцать, три-пятнадцать, — с последними словами выпрыгивают из круга. Кто выпрыгивал последний, тот был чмо.

— Скучная игра, — бормотал Антип.

Сифа была гораздо веселее. Для нее нужна была грязная мокрая мочалка, которой вытирают доску. Едва учительница выходила из класса — в учительскую или пописать, как мальчишки хватали мочалку и начали кидать ею друг друга. Тот, в кого угодила «сифа», должен был кинуть ее в другого, тот в третьего и так до бесконечности, пока не приходила учительница. В кого «сифа» попадала последним, тот был чмо, и с ним было западло садиться. Два раза мочалка попала в учительницу, и был большой скандал, в Антипа же ни разу. То ли мальчишки все время промахивались, то ли метательный снаряд облетал его на уважительном расстоянии, Антип не знал, да и не стремился знать. С ним все равно никто не садился.

В царя горы играть было тоже интересно, но он и тут оставался не у дел, глядя, как возится и шумит руконогая куча-мала из галдящих мальчишек. Тот, кому удавалось пробиться на гору — снега или матов в спортивном зале, раскидать соперников, и крикнуть громко: «Царь горы, чур, не маяться!», был царем горы, а все остальные были чмо и ему прислуживали: таскали портфель, гоняли за пирожками в школьную столовую и жевали промокашку, изготавливая снаряды для пуляния из трубки. Антип никогда никому не прислуживал, но и царем не был. Он был чужим.