Странный человек Валька Сорокин
Шрифт:
Утром Валька рано встал и на улицу вышел, потому что разговор в спальне услышал:
— Ты губишь его своей мягкотелостью! Он вырастает… Он стоит в углу, а по затылку видно, как он кривляется и смеется. Это ему потеха. Я для вас обоих — потеха!
— Но, Зоинька… я всегда считал телесные наказания…
— Он считал! Макаренко! Ты не видишь, куда он катится? Где твое мужское слово? Власть отца?
…Отец вылез, отряхнул ладони:
— Сырость. Когда крыльцо моешь, воды много льешь. — Он взял доску, поставил на место, пристукнул. — Ничего там нет.
Отец
«…Прощай! — думал я об отце. — Сейчас мне двенадцать, через пять — будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся.
Помнишь, как в глухом лесу звонко и печально куковала кукушка и ты научил меня находить в небе голубую Полярную звезду? А потом мы шагали на огонек в поле и дружно распевали твои простые солдатские песни.
Помнишь, как из окна вагона ты показал мне однажды пустую поляну в желтых одуванчиках, стог сена, шалаш, бугор, березу? «А на этой березе, — сказал ты, — сидела тогда птица ворон и каркала отрывисто: карр… карр!» И вашего народу много полегло на той поляне. И ты лежал вон там, чуть правей бугра, — в серой полыни, где бродит сейчас пятнистый бычок-теленок и мычит: муу-муу! Должно быть, заблудился, толстый дурак, и теперь боится, что выйдут из лесу и сожрут его волки.
…Прощай! — засыпал я. — Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись…»
Валька отложил книгу и прикрыл глаза.
Теперь будет так: «Это что такое?» — спросит отец. Обольется Валька стыдом за него, голову виновато опустит. «Что это такое, — спрашиваю?» — повысит голос отец и шагнет ближе, дрожащими пальцами расправляя ремень. Захлебнется Валькино сердце… «Проси прощения!» — чужим голосом прикажет отец. «Сам проси!» — крикнет Валька, и тогда… Будет ночь впереди и горящая поясница. А за ужином изучающая улыбка мачехи и суровое покашливание трусливого человека. И горький хлеб вприкуску с молчанием. Теперь будет так…
Книга падает на пол.
За окном глухая ночь. Давно прекратился шепот в спальне. Тускло горит ночничок. Валяется на полу запретная книга. В книжном шкафу торчит забытый мачехой ключ. Пусть торчит, пусть валяется. Теперь будет так…
…Прощай! — засыпает Валька. — Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись…
Семнадцать шагов
В четвертом «В» двадцать две парты, стол, стул, плакаты на стенах… Над классной доской портрет бородача. Валька назвал его Гамалея, а учительница услыхала и мимоходом поправила: «Это не Гамалея, Сорокин». С тех пор зовут бородатого Не-Гамалея-Сорокин. Глядит Не-Гамалея в класс, хмурится: порядки ему не нравятся.
Учительница, Анна Владимировна, молодая, первый год учит.
«Завтра у Анны Владимировны день рождения! Всем явиться в парадной форме и на уроках вести себя хорошо!» Это вчера Тамара Семенова объявила. Тамара — начальство, две нашивки на рукаве. А сегодня все поздравляли учительницу. И Валька тоже поздравлял. Он подошел последним, сказал:
— Поздравляю, Анна Владимировна! — и положил перед ней девчоночью скакалку.
— Это что? — Учительница распутала веревку, удивленно брови-ниточки вскинула. — Это зачем?
— Это скакалка. Прыгать и скакать, — объяснил Валька. — Вот так, — и показал, как это делается.
Смеялись весь урок. Анна Владимировна от подарка отказалась. Валька обиделся. На переменке скакалку из кармана достал и попрыгал маленько. Учительница покраснела и сказала:
— Не паясничай.
Анна Владимировна, гладко причесанная, в темном с белыми пуговицами костюме, со строгим лицом между парт ходит.
— Что вы знаете о своем городе, ребята?
Валька за окно смотрит: города не видать. За окном школьный сад. Деревья в саду побурели, ветки набухли, набрякли: тронь ножичком — и сок выступит.
— Что вы знаете о своем городе, ребята? — Анна Владимировна прическу поправляет, прохаживается. — Сорокин! Что ты знаешь о нашем городе?
— О городе? — Валька очнулся, встал, парту погладил, кусок краски-замазки отколупнул. — О городе… Зимой он белый-белый, а летом зеленый.
— Отлично!
— В городе много садов… Парк культуры и отдыха… Парк отдыха и культуры…
— Ну?.. А еще что?
Очень тихо, когда все ждут. Очень трудно, когда все смотрят. Валька переступил с ноги на ногу. Поежился.
— Ничего ты не можешь, Сорокин! Хулиганить только можешь.
— Могу. Почему не могу. — Валька побагровел, сбычился. — Я, может, все знаю, только сказать не могу.
— Может, это секрет?
В классе фыркнули, кто-то потихоньку мяукнул. Валька оглянулся — притихли.
— Может, ты все-таки поделишься с нами? — Анна Владимировна повела рукой. — Видишь, как ждут тебя все. Дети, давайте хором попросим Сорокина…
— Не надо! — хмуро сказал Валька. — Я расскажу…
— Ну вот и отлично! — Анна Владимировна улыбнулась, круто повернулась на каблучках. — Тихо, дети!.. Можно к доске, Сорокин. Выйди, мы на тебя посмотрим.
— Я с места, — буркнул Валька, вытянулся в струну, побледнел и… поглупел.
Никто не умеет так правдоподобно глупеть, как он. Скошенный в переносицу взгляд, приподнятые брови и лицо… Нет, не лицо это, а карнавальная маска: кто-то яйцом нарядился.
«Боже, какой ужас», — поражается Анна Владимировна.
— То в окно глядит, спит с открытыми глазами, а то выкинет такое, до чего и взрослому не додуматься, — жаловалась она, приходя после уроков в учительскую. — Дефективный какой-то.
Учителя пожимали плечами, однако, встречая Вальку, приглядывались к нему. «Мальчик средний, правда, есть в нем что-то такое…»
Валька поглупел, и в классе что-то произошло. Задвигались и нехорошо, как перед дракой, притихли мальчишки, девчонки за косы ухватились — заплетать… Анна Владимировна встревожилась, хотела крикнуть: «Сорокин, выйди из класса!»
Валька опередил. Он сделал шаг в сторону, вышел из-за парты и, крестя перед собой воздух, скороговоркой высыпал:
— Эни-бени, лики-пики. Бакс! — И вытаращил глаза.