Шрифт:
* * *
– Вы позволите мне сесть вот здесь на ковре, у ваших ног?
– Если это вам доставляет удовольствие… Но с условием: не глядеть на меня так пристально и такими сладкими глазами… Ну рассказывайте что-нибудь интересное.
– Вы меня сразу ставите в безвыходное положение. Когда мне говорят: «Рассказывайте что-нибудь интересное», я совсем теряюсь…
– Бедняжка!
– Кроме того, ведь вы знаете, что, когда я около вас, я могу говорить и думать только об одном…
– Что я прекрасна и что вы меня боготворите?
– Что я вас боготворю и что…
– И что готовы отдать за меня жизнь? Ах, боже мой, как вы скучны! Я слышала это от вас, по крайней мере,
– Других вы слушали благосклоннее…
– Не старайтесь казаться злым, мой маленький Мопассан. Я к вам гораздо снисходительнее, чем вы заслуживаете… Ай, ай, ай, как вы широко раскрыли глаза! Конечно, я к вам очень добра. Я позволяю вам безнаказанно говорить о вашей любви, не отказываю, когда вы просите поцеловать мою руку, не засыпаю, когда вы читаете вслух ваши новеллы… Неужели этого мало?
– Конечно, мало. Вы подали нищему корку хлеба и ставите это себе в заслугу. Вы ведь знаете, Нина Аркадьевна, вы не можете не видеть, как я вас люблю. Ни одна женщина никогда не ошибется в качестве того чувства, которое она внушает мужчине.
– Это я тоже слышала от вас.
– И вы верите мне?
– О, конечно! Я даже не даю себе труда сомневаться в этом.
– А я ненавижу вашу холодную иронию. Отчего же, если вы видите, как я мучусь, и если в вашем сердце нет даже искры чувства ко мне, отчего вы не прогоните меня из простой жалости?
– Но я вас и не удерживаю. Вы совершенно свободны. Я знаю только, что вы предпочтете мучиться подле меня, чем вдали, и я вам это милостиво разрешаю.
– Merci. Вы великодушны.
– Как королева?
– Нет, как тигрица.
– Ого! Мы становимся, кажется, немного дерзки?
– Ах, как бы я желал уметь быть дерзким! Тогда, наверно, вы не иронизировали бы так спокойно.
– О да, без сомнения, тогда бы наши роли мгновенно переменились. Я бы бросилась вам на грудь, умоляла бы вас о любви, может быть, даже заплакала бы. Но вы, наверно, отвернулись бы от меня с самым убийственным хладнокровием.
– Нет, не смейтесь над моими словами, Нина Аркадьевна! То, что я сказал про дерзость,– не шутка, не легонькая шпилька среди салонной болтовни, а глубокая и страшная истина, содержащая в себе всю психологию женского сердца. Не улыбайтесь заранее, я сейчас разъясню свою мысль. Впрочем, и мысль-то это не моя. У Шекспира в «Ричарде Третьем» она высказана с такой гениальною смелостью, что ужас охватывает, когда читаешь… Помните, там в первом действии за погребальной колесницей Генриха Четвертого идет его невестка леди Анна. Генрих Четвертый и муж леди Анны – Эдвард – убиты рукою Глостера (впоследствии Ричарда Третьего) – горбатого и хромого урода, но в то же время безгранично дерзкого человека.
Будь проклята рука убийцы злого,
– говорит леди Анна,—
И кровь того, кто эту кровь пролил.
Будь проклято и сердце, где сложилось
Решение на пагубное дело.
В этот момент показывается сам Глостер. Только у Шекспира и можно встретить такую чудовищную брань, какой осыпает леди Анна убийцу. Она плюет ему даже в глаза. Но Глостер говорит ей только о своей любви. И вот понемногу леди Анна остывает от своего озлобления, потом она уже слушает красноречивые слова Глостера и, наконец, даже принимает от него в подарок перстень.
Простися же со мной,—
просит Глостер леди Анну, уходящую от тела короля, и она уже не без кокетства отвечает ему:
Не много ль будет?
Но если ты склонил меня на лесть,
То можешь думать, что уж я простила.
Даже
Как! я, зарезавший ее отца!
Как! я, зарезавший ее супруга,
Пришел к ней в час неслыханного гнева
С одним притворством дьявольским и – что же?
Она моя – наперекор всему!
Вот вам картина душевного мира женщины, картина, набросанная гигантскими, грубыми мазками, но как изумительно, как беспощадно верно! Зато только такие гении, как Шекспир, и осмеливаются бросать в глаза человечеству подобные сцены… И на самом деле: разве красота, или богатство, или талант покоряют женщину? Нет. Ничто, кроме страстного, напряженного желания обладать ею. «Любит тот, кто безумней лобзает!» – воскликнул один русский поэт. Правда, он перед этим оговорился: «Хороши только первые, робкие встречи». Эта оговорка, по-моему, прямо дело его болезненной натуры… Вы, может быть, спросите: почему же женщина все-таки любит больше красивых, богатых и талантливых людей? Да просто потому, что они самоувереннее. Ну как, скажите, пожалуйста, вложу я в свои слова всю силу любви и желания, если я в это мгновение страдаю оттого, что вы можете заметить на моих ботинках предательское отверстие? Или как, например, осмелюсь я излить перед любимой женщиной все, что у меня накопилось в душе, если я боюсь, что нежное выражение сделает мое некрасивое лицо смешным? Я волнуюсь и потому выражаюсь, вероятно, неясно, но вы, мне кажется, понимаете меня? И это ведь очень естественно. У мужчин так много занятий, страстей и увлечений: честолюбие, спорт, служба, наука, любимая идея… А женщина вся живет любовью и ради любви. И к любви поэтому она так чутка и так ей послушна, как мы, мужчины, и представить себе не можем.
Сойманов замолчал и опустил низко свою большую курчавую голову. Нина Аркадьевна также молча играла кистями своего светло-серого кашемирового капота, который мягкими длинными складками неясно и красиво обрисовывал ее грудь, бедра и стройные, длинные ноги. Ее изменчивое лицо красивой и капризной женщины было задумчиво.
– А я так любить не умею и не могу, да и не хочу, по правде сказать,– заговорил опять Сойманов.– Мы – нервные и тонкие артистические натуры и любим более самого чувства те чудные формы, в которые оно облекается. Хотите, я вам расскажу, как я вас люблю? Только, ради бога, не перебивайте меня вашими сарказмами. Мне это так больно… Знаете, иногда сижу я в большом обществе и слушаю, что говорят, а то и сам говорю что-нибудь. И вдруг сразу вспомню о вас. Сердце у меня забьется так крепко, и сладко, и больно, и чувствую я, как теснится у меня в груди дыхание… Или иной раз, случайно, увижу я на улице женщину, костюмом или фигурой похожую на вас; и я спешу догнать ее, дрожа от нетерпения, хотя уже и догадываюсь, что это – не вы. А когда я иду к вам, то перед лестницей всегда остановлюсь: какая-то томительная робость сковывает мои руки и ноги. А когда я остаюсь один у себя в комнате, я сажусь, закрываю глаза руками и все твержу ваше имя: Нина… Нина… Ниночка… Поверите ли? Я в эти моменты удивительно ясно представляю себе вашу фигуру и лицо. Только во сне вот я вас никак не могу увидать, и это меня печалит. Мне кажется, что я скоро прибегну к помощи морфия.
– Мне остается только пожалеть, что вы так неудачно поместили свои тонкие чувства,– сказала насмешливо Нина Аркадьевна.– Другую женщину они сделали бы счастливой.
– Но вы-то, вы сами, неужели никогда не знали этих тревог и этих мимолетных радостей?
– Нет. Может быть, потому, что у меня никогда не было препятствий. Мне приходилось только выбирать.
– Но ведь вы любили же кого-нибудь с тех пор, как овдовели?
– Вы сами знаете, что да.
– И любили же кого-нибудь сильнее, чем других?