Страсть Сулеймана Великолепного
Шрифт:
Нурбану привели как раз тогда, когда пьяный Селим наслаждался пением и танцами своих одалисок. Десятка полтора голых девушек под звуки бубна и тарбук кружились вокруг шах-заде, который вяло кивал головой и проводил пальцем сверху вниз, сверху вниз, покачиваясь, будто тряпичный божок. Письма султанши читать не стал, отбросил его в сторону, как это делал даже с фирманами самого султана. В гареме рядом с ним не было советчика и наставника Мехмеда Соколлу, и он делал что хотел. Но у хазнедар-уста было повеление передать Нурбану в руки шах-заде, поэтому, несмотря на сопротивление девушки, непривычной к таким зрелищам, старуха все же протолкалась с нею сквозь вереницу голых танцовщиц и подвела к Селиму. Тот захлопал покрасневшими глазами, взглянув на странную девушку, укутанную в шелк, тогда как все тут были нагие.
— Кто
Хазнедар-уста ответила вместо Нурбаны:
— Это рабыня, которую прислала вам мать-султанша, мой шах-заде.
— Если прислала султанша, я беру тебя, — сказал Селим и указал девушке, чтобы села рядом с ним. — Умеешь танцевать?
Девушка испуганно оглянулась.
— Разве в Коране не записано, что правоверные не смеют обнажаться друг перед другом? — прошептала она.
— Так это же правоверные, а ты рабыня! — пьяно захохотал Селим и рванул с нее шелковое покрывало. — Снимай это тряпье! Мигом!
Она вскочила на ноги словно бы для того, чтобы выполнить его повеление, сама же, закрываясь от стыда и возмущения, выбежала из зала.
Разъяренный Селим начал швырять в голых танцовщиц чаши с вином и шербетом, восклицая:
— Вон отсюда, паскудные шлюхи! Все убирайтесь! До единой!
Утром, протрезвившись и прочитав письмо матери, Селим велел привести к нему Нурбану.
Она вошла, поклонилась и с немым упреком сверкнула на него своими огромными глазами, так что Селим даже почувствовал нечто похожее на неловкость, хотя и не ведал, что это такое. Удивляясь самому себе, ласково пригласил девушку:
— Подойди ближе, Нурбана!
Пока она шла, у него было такое впечатление, будто земля под ним расступается и он повисает на облаке блаженства.
— Сядь! — почти крикнул ей, а потом закрыл глаза и тихо простонал: — Ты и вправду живая или, может, призрак?
— Наверное, живая, — тихо ответила девушка.
— Тогда тебя нельзя показывать никому из смертных, потому что ты величайшее сокровище на этом свете.
— Мой властелин, я не согласна с вами, — возразила Нурбана.
— Ты не согласна? Хорошо. Если так, то самое дорогое на свете моя любовь к тебе! — горячо воскликнул Селим и протянул к ней руку.
Нурбана еле заметно отпрянула, уклоняясь от его прикосновения, и тихо промолвила:
— Действительно твоя любовь, мой властелин, будет для меня самым большим сокровищем, если мои дни продлятся и глаза твои не будут искать покоя на других красавицах.
— Успокойся, — засмеялся Селим, — не будет для меня красавицы ни на этом, ни на том свете, никто меня не сможет разлучить с тобой!
Знала ли Роксолана, что послала Селиму девушку, которая станет когда-то такой же всемогущей султаншей, как и она сама? Если бы знала, наверное, никогда не сделала бы этого. Надеялась, что Селим потеряет разум возле Нурбаны, а произошло совсем по-другому: в него словно бы влилась какая-то неслыханная сила, завладевшая им до конца его дней. Селим вызвал своего верного Соколлу, накричал на него, почему замешкался в Стамбуле, потом кинулся к султану с просьбой отпустить его в Манису, на что Сулейман ответил кратко:
— Мы считали, что ты уже давно там.
На долю же Баязида досталась проклятая Амасия, город изгнания и смертей. Баязид прислал султану голову Лжемустафы в кожаном мешке, но навстречу ему полетел фирман не с приглашением в столицу, не с помилованием, а с суровым повелением ехать в Амасию, минуя Стамбул.
И это после той смертельной опасности, на которую он шел ради спокойствия в империи!
Отцу послал голову смертельного врага, а матери писал письма о мрачных днях и часах своего пути. О том, как скакал на коне со своими верными людьми (возле него всегда ютятся бездомные люди, бездомные псы, чувствуя его открытую и добрую душу). О том, как пробежало время в долинах рек и над горными вершинами. О том, как распугивали они всех встречных, а позже увидели, что никто их уже не боится, ибо весь горный край перед Серезом был полон бунтовщиков. К Мустафе тянулись, наверное, все самые бедные люди, идущие со всех концов империи. Грязные, немытые, охваченные отчаянием, в рваных кожухах, с нечесаными бородами, без оружия, с одними кольями да камнями шли к нему, как к спасителю Махди, которого ждут в тысячном году хиджры. Жарили на огне баранов, рвали
Была у них уже и своя грозная молитва: «Отче наш, иже в Стамбуле еси, не освятится имя твое, воля твоя не исполнится ни на небеси, ни на земле, трон твой качается и падает. Дай нам хлеб наш насущный, тобою отнятый, не вводи себя во искушение прелестями Хасеки, но избави нас от твоих проклятых головорезов. Аминь».
Память людская была глубже книг. Ибо в книги не всегда заглядывают, а память с человеком неразлучна. Сидя у костров, повстанцы вспоминали какого-то шейха Бедреддина, который сто лет тому назад в этих местах поднял бедный люд против султана Мехмеда Челеби, обещая отобрать у вельмож и разделить между теми, кто ничего не имеет, еду, одежду, скот, имущество и даже землю. У шейха было слово, но не было никакого оружия. Его схватили султанские воины и привели к мевляне Хайдару. Тот, намекая на хадис пророка, спросил: «Чего заслуживает человек, стремящийся расколоть мусульманскую общину, сплоченную вокруг человека достойнейшего?» Бедреддин твердо ответил: «Меч очищает все грехи!» Султан Мехмед помиловал Бедреддина. Ему не стали отсекать голову, ибо нет горшей кары для мусульманина, чем лишить его тело целостности, дарованной аллахом. Шейха повесили на дереве в Серезе. Мюриды тайно сняли и похоронили его, а спустя время поставили гробницу. И вот теперь простой люд вспомнил Бедреддина, и его имя было у всех на устах.
Баязид со своими людьми вынужден был переодеться в простую одежду. Спрятал свой золоченый панцирь под темным грязным халатом, не расчесывал бороды, не умывался, пропитался дымом у костров, забыл обо всем, что было в прошлом, углублялся все дальше и дальше в расположение повстанцев, стремясь во что бы то ни стало добраться до самозванца. Тот был неуловим. Его тщательно охраняли, где-то прятали, не подпускали к нему никого чужого. Нужно было стать своим для этих людей, добрая слава для которых дороже золотого пояса. Тайно сносясь с румелийским беглербегом, он договорился, чтобы тот выслал против повстанцев незначительную силу, а сам, зная об этом, поднял безоружных и разбил султанское войско. Войдя в доверие, стал своим, и они начали допытываться: «Кто ты?» И хотя времени у него было мало, он все же не торопился, избегал прямого ответа, отшучивался: «Тот, что свинью дядькой не называет». И еще учил их, что если хотят умалить какое-нибудь преступление, следует его только удачно назвать. К примеру, не резня, а стычка. Так мог бы и султану сказать, что не покушался на его жизнь, а только страдал от несовместимости крови с Селимом с тех пор, как тот был назван наследником трона.
Самозванец услышал о необычайном пришельце и прислал спросить, кто он такой. Как мог Баязид себя назвать? Сказать — шах-заде, султанский сын? Был бы немедленно убит повстанцами, которые признавали только одного султанского сына — того, что назывался Мустафой.
Тогда он сказал:
— Товарищ вашего Мустафы из овечьего загона.
Этим людям, что всю жизнь пасли овец, понравились такие слова. Они передали их Мустафе, и тот, вспомнив овечий загон, сразу понял, кто к нему прибыл. Мустафа позвал к себе Баязида и устроил ему пышную встречу, на которой был зажарен целый олень, подстреленный в горах. Оленя принесли на сплетенных из белой лозы носилках, в его спине торчал острый охотничий нож. Самозванец показал на нож Баязиду и приветливо промолвил:
— Пусть уважаемый гость первым начнет угощение.
Возле Баязида никого из его приспешников не было. Он был один среди вернейших сторонников Лжемустафы. Но что такое верность? Разве у нее нет границ? Она кончается на берегу тех рек, в которых течет кровь и нигде ни одного моста. К тому же и сам Лжемустафа не мог полагаться даже на своих самых приближенных. На нем была стальная кольчуга, на голове стальной шлем, стальными пластинками были прикрыты уши, шея, на коленях, на локтях и на плечах плотные медные латы — нигде ни малейшей полоски кожи, ни единой щелочки, через которую можно было бы прорубиться мечом. Кому же верил этот человек?