Страж седьмых врат
Шрифт:
Варя чая для смелости хлебнула, огляделась — никого, и опять говорить начала:
— Отец Захарий много знал. Камень осмотрел, а свиток в руки не взял, перекрестился и грозно так старшему нашему наказал: сожги от греха, не то быть большой беде. Да, рассказал, что слышал от эвенков. Века четыре назад родился великий шаман — равного ему не было и в силе и в зоркости, но алчен был без меры. И прознал, не знаю уж как, про заклятье, что любое желание исполняет, ежели им демона вызвать и в камень заключить. Заклятье-то надо кровью писать и читать в полночь, когда луна нарождается. И пока писанное цело будет, демон желанье любого, кто бересту в руку возьмет, исполнит. Удалось тому шаману, и вызвать демона и поработить. Рев, говорят, по всей тайге шел, а место то по сё пору гиблым зовется: ни ягодки, ни травинки там не растет. Знаю я его, от общины-то не далече…А шаман тот, первое что пожелал — бессмертия и упал замертво.
Варя смолкла, а
— Правильно, желать-то с умом надо. Хотел бессмертия и получил. Душа вечно живет. Это тело тленно.
Варя моргнула: как же она-то этого не поняла? Вот хорошо, что с мудрым человеком заботой своей делится — глядишь, еще что подскажет. И дальше рассказывать принялась:
— Дядька Прохор отца-то Захария обсмеял, сказал, что ему любой демон не страшен, так как веры он крепкой и козней диавольских не боится. Отец Захарий обиделся и ушел, а дядька Прохор…уж не знаю, что шептал он, разглядывая горящими глазами бересту, только с того дня покоя от него не стало. Уж такое охальство творил, словно бес в него вселился: что ни день — бабий вой. Девки из дома выйти бояться. Мужики роптать начали и побили его как-то шибко. А по утру, дядька Прохор, целехонек оказался, словно и не ведал кулаков, а те, кто его трогал — померли люто. Один на вилы напоролся, другого волк загрыз, и никто помочь не смог, словно парализовало. А третий сам повесился. Смутно стало и боязно, двое из общины изринулись, а остальные…как Глашку блаженную за околицей снасильничали, так весь люд собрался и сжег старшину. Тимофея молчуна над всеми поставили. Пару недель тихо было, а потом мор пошел. Кто телом крепок тот и хворал, истаивал. Сеять надо, а мужики мрут. Тимофей тут еще сватовство затеял, меня взять захотел, а я сговоренная была. Проша не стерпел разбираться пошел и сгинул. Неделю искали — как и не было. И быть бы свадьбе да бог отвел — помер Тимофей. Пришли, а он мертвый лежит, лицо перекошено. Я, как невеста прибирать его должна была, рубаху-то скинули с бабушкой, а там свиток тот злосчастный. Я и смекнула — вот в чем дело. На бабушку дела кинула, свиток в руку, камень за пазуху и ну, огородами, в поле. Камень на место, а свиток подпалила. Гореть ни как не хотел, я уж и так и эдак — развернуть боязно. Хворосту нагребла, хвои насыпала. Со страху чуть не померла: чудилось — ходит кто-то вокруг — смотрит не хорошо.
Девушка поежилась припоминая:
— Обрезалась я тогда сильно, а как? Не заметила. Только и камень в крови, и свиток…Занялся он нехотя и ну по небу тучи, грохот такой, а дождя ни капли. Ветрища — сосны гнутся. Я чуть не сбегла, да дело доделать надо было. Занялся он все ж, вспыхнул и вдруг треск такой пошел, землю качнуло и грохот. Камень распался вспышка и…
Девушка смолкла и уставилась остекленевшими глазами в одну точку: вспомнилось четко то, что увидела до мелочей, до запахов и звуков…
Тихо стало на минуту, уши заложило. А на месте камня полукруг и сгорбленная фигура, прикрытая огромными серыми крыльями с крапинами белых перьев по краю. Не хвоей пахло, ни цветом медуницы. Чем-то странным не сказать — неприятным, наоборот, дурманным.
Она замерла, прижав кулачки к груди, и смотрела расширенными от ужаса глазами, как фигура расправляет крылья, выпрямляется…
— Тело мужское, ладное, только больно крупное и крылья — одно солнце скрыть может. Но не то страшно — лицо, глаза. Лицо что из камня, и точно не живое, а глаза горят, как лампы, зрачок мерцает. На груди рана крестом: края обожженные, рваные. Мне б бежать со всех ног, а я….как омороченная подошла, да потрогала рану-то. А пальцы-то обрезаны, и кровь на рану попала, на глазах все заросло. Он застонал и меня за запястья схватил, прижал и в лицо глянул — глаза уже не горят — мерцают. И не страшно вовсе, а жалко. Молодой такой, сильный, а в камне столько сидел…Дура, я. Нашла, кого жалеть… Он не отпускает и все смотрит и словно обнюхивает, а сам сильный такой, мышцы твердые, что железо и не холодный вовсе. Тепло от него идет. А взгляд — словно думает, что со мной утворить…Я ждать не стала — рванулась, что есть сил и бежать. Он не держал. Я уж до изб добежала, оглянулась….а он за мной стоит, парит над землей и смотрит. Я креститься да отгонять. Он кудрями черными качнул и бледнеть стал, таять. Минута и нет его, будто и не было. Я ночь спать не могла: внутри все дрожало, но думала — все, избавились от бед-то. Глупая…Бабушка лишь головой качала — я ей рассказала, как было, думала — обрадуется. Куда там. Заплакала она…
Смолкла Варя, в чашку уткнулась. Дед молчал: не по себе было, мурашки по спине бегали — тихо вокруг, сумрачно. Самое время для таких страстей. Главное верилось — и по глазам видел, и по голосу судил — правду девушка говорит. Может, другой и ненормальной ее бы назвал, только Тимофей одно в ней ненормальное за три недели общения нашел, что похожа она на дитя, только нарожденное не 21 века, а века 16.
— Н-да-а, —
— Худо, дедушка Тимофей совсем стало. Ходить Он за мной начал, то здесь, то там явится, молчит и смотрит. И то бы ладно, но Он же губить начал, мор пошел: то один занедужит, то другой. Меня во всем винили. Катя, малая, гусей наших отстегала да ко мне, лаяться. Глянула и бежать. С тех пор заика, что говорит непонятно и лицо перекошено. Пастух стадо мимо меня гнал, а Он за спиной стоял — нету Сеньки. Сначала перекосило, а потом ополоумел. Сутки смеялся, а к утру помер. А Бурая, соседкина корова мертвого теленочка родила да окочурилась. Собаки не бегают, по закуткам сидят, носа не кажут. Скотинка болеет, куры на волю рвутся…. Потом и бабушка занедужила. Я за медом на пасеку, а дядька Михей, как меня увидал и ну с топорищем гнать. До самых скирд бежал, а там и упал замертво — синий весь, глаза выпучены. И Он у скирды — смотрит на меня, словно насмехается…. Сторониться меня стали как прокаженную, подруги и то ходить перестали. Всех разогнал. Покоя нет: вот и смотрит, и смотрит. Извелась я вся, в петлю залезть хотела, а бабушка говорит: `Уезжай. Сибирь большая, а здесь тебе покоя не будет'. Тут еще пожар приключился: молния в стог соседский попала, и полыхнуло вокруг, три дома в пепел, а наш, хоть бы задело. Так выбора у меня не осталось. Вот и бегаю, четвертый город сменила — а он все находит.
— Н-да-а, — опять прокряхтел старик, задумчиво хмуря брови. — И что делать думаешь?
— Не знаю. Отец Захарий, когда меня в дорогу благословлял, ладан да елей дал, и наказал к себе не подпускать. Сказал, как близко подойдет, так и сгинешь.
— У-ты! — крякнул дед. — Точно — демон?
— Так кто ж еще?
— Эва, Варюша, чего на свете только нет, а мы и крупицу того не знаем.
Девушка задумалась, а дед прищурился и зашептал, к ней склонившись:
— Ты вот что девонька, не переживай, обойдем мы ту сущность черную. Жива будешь. Сдается мне и на эту нечисть управа есть. А кого нечисть боится? Правильно: креста, молитвы и поста!
— Так я поствую, дедушка, и молюсь и крест при мне, а он все равно не уходит.
— Значит не рядовой…Демон, говоришь?…А в церковь, если податься?
— Да кто ж меня слушать станет? В Негарке ходила, только рассказывать начала, как батюшка с испугу, чуть аналой не перевернул и ну меня гнать, крестом махать. Стыдоба-то, деда, — потупилась Варя.
— А мы к отцу Севостьяну сходим, но по уму. Друг у меня в церкви нашей сторожем: Георгий Константиныч. Добрый мужик, знающий, — подмигнул Трофим Андреевич, — в аккурат завтра он и дежурит. Я, как сменюсь, к нему подъеду, а к вечеру ты к церквушке подходи, мы тебя там и дождемся. Знаешь, где хоть? У Птичьего рынка, за коптильней. Старая церквушка-то, при Екатерине еще рублена. Туда ни один бес не проскользнет и другим тварям делать нечего. Ничего, Варюша, отринем мы эту нечисть в ад. Пущай там люд пугает. Ты пей, чай давай, да не кручинься.
Ох, как хотелось Варваре верить…
Около часу ночи значительно подбодренная стариком девушка пошла к себе. Шагнула в тишину и полумрак коридора и почувствовала знакомый холодок по спине. Ноги ватными стали, а сердце биться перестало. Она медленно оглянулась, еще надеясь, что опять показалось, и еле сдержала вопль, прикрыв ладонью рот — Он. Стоит в пяти метрах от нее, смотрит. Черный сюртук до колен обтягивал стройную фигуру и делал демона еще выше. Черные кудри ложились на широкие плечи, глаза мерцали зеленью…
Варя со всех ног бросилась к себе под защиту икон. Влетела в комнату, закрылась дрожащей рукой на цепочку. Постояла, прислушиваясь — тихо. Никого. Она медленно отступила в комнату, включила свет и вжалась в стену — Он. Стоял у окна, чуть склонив голову на бок, и смотрел на нее. `Вот тебе и церковь, дедушка', - мелькнуло в голове отстраненно. Варя медленно, глядя ему в глаза, скользнула к двери и бросилась в ванную, закрылась, замерла. Минута, пять, десять — никого. Только веры в то, что он исчез, все равно не было. И привалилась обессилено к стене — какой смысл бегать, какой?
В Негарке она тоже бежала, по тайге в ночь…
Парень к ней женихался рыжий, верткий, смешливый. А что отсидел, как говорил по глупости, так то Варю не пугало и не коробило — чай пол-Сибири ссыльников, кто за веру, кто за правду пострадал. А парень добрый, семечками все ее угощал, истории смешные рассказывал. Неделю крутился и в гости к другу пригласил. Чего она пошла? Ведь не хотела, упиралась…Уговорил. А дом друга-то его, барак у самой тайги на краю поселка. Из окон смех, музыка. Не по себе ей стало, беду почуяла и правда, только к подъезду, как Он из тени выплыл. Скользнул по воздуху, словно ветром надуло, и дорогу преградил. Борис сначала закричал так, что у Вари уши заложило, а потом посинел и упал лицом в снег. Варя к нему, перевернула…мертв. Глаза полные страха в небо смотрят, рот перекошен, лицо — гримаса ужаса. Молодой совсем — жить бы да жить, а сгинул. Из-за нее…