Стрела бога
Шрифт:
Однако с наступлением сумерек Нвафо расположился на том самом месте, где всегда сидел его отец. После недолгого ожидания он увидел молодую луну. Она была тонкая-тонкая и, казалось, нехотя вышла на небо. Нвафо потянулся за огене и собрался было ударить в него, но страх остановил его руку.
В сознании Эзеулу все еще звучали голоса детей с Правительственной горки, когда сын Нводики и его жена принесли ему ужин. Как обычно, сын Нводики взял шарик фуфу, окунул в похлебку и съел его. Эзеулу с удовольствием принялся за ужин. Он не стал бы есть похлебку эгуси, если бы мог выбирать, но поданная ему похлебка была очень вкусно приготовлена—даже не верилось, что это эгуси.
Он еще ужинал, когда вошли его сын, его жена и его друг. Их ввел в комнату главный посыльный, в чьи обязанности входило присматривать за узниками в арестантской. В первый момент Эзеулу испугался, подумав, что дома приключилась какая-то беда. Но, увидев, что они принесли с собой ямс, он успокоился.
— Почему вы не подождали до завтрашнего утра?
— А что, если бы завтра с утра ты отправился домой? — вопросил Акуэбуе.
— Домой? — Эзеулу рассмеялся. Это был смех человека, не умеющего плакать. — Кто тут толкует о возвращении домой? Я в глаза не видал белого человека, пославшего за мной. Говорят, он в когтях у смерти. Может быть, он хочет, чтобы на его похоронах принесли в жертву верховного жреца.
— Обереги нас, земля Умуаро! — воскликнул Акуэбуе и вслед за ним остальные.
— Мы сейчас в Умуаро? — спросил Эзеулу.
— Раз этот человек заболел и не оставил для тебя никакого послания, то тебе лучше вернуться домой и прийти снова, когда он выздоровеет, — вмешался Эдого, решивший, что это неподходящее место для всегдашнего состязания в остроумии между отцом и его другом.
— Не такого рода это путешествие, чтобы хотелось совершать его дважды. Нет уж, я буду сидеть здесь, покуда не разберусь во всем этом деле.
— Разве ты знаешь, сколько времени он проболеет? Ведь ты можешь прождать здесь…
— Даже если он проболеет столько времени, что на кончиках пальмовых побегов созреют кокосовые орехи, я все равно буду ждать… Как поживают домашние, Угойе?
— Были живы-здоровы, когда мы расстались с ними. — Из-за тяжелой ноши на голове ее шея казалась короче.
— Как дети, жена Обики, все прочие?
— Все были живы-здоровы.
— А как твои ближние? — обратился он к Акуэбуе.
— Жили тихо-мирно, когда я уходил. Болеть никто не болеет, а животы от голода подвело.
— Ну, это не страшно, — вставил сын Нводики. — Голод лучше, чем болезнь. — С этими словами он вышел, высморкался и снова вошел в хижину, вытирая нос тыльной стороной руки. — Нвего, не жди, чтобы забрать посуду. Я сам отнесу ее домой. Пойди-ка и найди что-нибудь поесть для этих людей.
Его жена взяла у Угойе ее ношу, и обе женщины отправились готовить.
Времени оставалось мало, и, как только женщины вышли, Акуэбуе заговорил:
— Обика рассказал нам, какой заботой окружили тебя сын Нводики и его жена.
— Сами видите, — произнес Эзеулу прожевывая рыбу.
— Благодарю тебя, — сказал Акуэбуе Джону Нводике.
— Благодарю тебя, — сказал Эдого.
— Мы не сделали ничего такого, за что бы нас стоило благодарить. Да и что могут сделать бедняк и его жена? У Эзеулу, как мы знаем, есть дома и мясо, и рыба, но пока он здесь, мы поделимся с ним всем, что едим сами, пусть это будет просто ядро пальмового ореха.
— Когда Обика рассказал нам об этом, я подумал: все-таки нет ничего лучше путешествий.
— Верно, — откликнулся Эзеулу. — Молодой козлик говорил, что, кабы он не живал в племени своей матери, так не научился бы задирать верхнюю губу. — Он усмехнулся про себя. — Мне следовало чаще наведываться на родину моей матери.
— Что и говорить, эта прогулка сгладила с твоего лица все следы вчерашней угрюмости, — заметил Акуэбуе. — Услышав, что за тобой ухаживает человек из Умуннеоры, я сказал: быть такого не может! Как мог я поверить этому, если дома у нас настоящая война
— Воюете вы, оставшиеся дома, — сказал сын Нводики. — Я не беру эту вражду с собой, когда отправляюсь в чужие края. Наши мудрецы не зря говорили, что тот, кто путешествует вдали от своего дома, не должен наживать врагов. Я следую их совету.
— Вот это правильно, — проговорил Акуэбуе, не зная, как лучше всего перевести разговор на то, ради чего он сюда явился. После недолгой паузы он решил разом раскрыть смысл своего посещения, подобно тому как одним ударом мачете раскрывают жители Нсугбе кокосовый орех. — Наше путешествие имеет двойную цель. Мы привели Угойе, чтобы освободить жену Нводики от ее бремени, а еще мы пришли для того, чтобы поблагодарить самого Нводику и сказать ему: что бы ни вытворяли его родичи дома, в Умуаро, отныне он брат Эзеулу и его семье. — Говоря это, Акуэбуе уже шарил рукой в своем мешке из козьей шкуры в поисках маленькой бритвы и ореха кола. В наступившей тишине был совершен обряд, связавший Эдого и Джона Нводи-ку кровными узами. Эзеулу и Акуэбуе молча наблюдали, как двое молодых мужчин едят дольку ореха кола, орошенную кровью каждого из них.
— Как получилось, что ты стал работать у белого человека? — спросил Акуэбуе, когда беседа вернулась в обычное русло.
Сын Нводики откашлялся:
— Как получилось, что я стал работать у белого человека? Я прямо скажу: все это замыслил и устроил мой чи. В то время я ничего не знал о белом человеке; я не понимал его языка, не ведал его обычаев. В сухой сезон будет три года, как это случилось. Вместе со своими сверстниками я пришел тогда из Умуннеоры в Окпери, чтобы разучить новый танец; мы приходили для этого в Окпери каждый год в сухой сезон после уборки урожая. К большому моему удивлению, я обнаружил, что среди танцоров-окперийцев нет моего друга по имени Экемезие, в доме которого я всегда гостил во время этих посещений и который останавливался у меня, когда моя деревня принимала гостей из Окпери. Напрасно искал я его в толпе встречающих. Другой мой приятель, Офодиле, пригласил меня к себе домой; от него-то я и узнал, что Экемезие ушел работать на белого человека. Не могу вам передать, какое чувство я испытал, услышав эту новость. Это было почти все равно, как если бы мне сказали, что мой друг умер. Я пытался поподробнее расспросить Офодиле об этой работе у белого человека, но Офодиле из тех, кто не может ни минуты посидеть спокойно и досказать историю до конца. Однако на следующий день Экемезие пришел повидаться со мной и привел меня на эту самую Правительственную горку. Он назвал меня по имени, я ответил, и у нас произошел серьезный разговор. Экемезие говорил, что все хорошо в свое время; для танцев тоже есть своя пора. Но, продолжал он, разумный человек не будет продолжать охотиться на мелкое зверье в кустарнике, когда его ровесники добывают крупную дичь. Он посоветовал мне бросить танцы и устремиться в погоню за деньгами белого человека. Ваш брат слушал во все уши. «Нвабуэзе» — называет меня Экемезие. «Да, — отвечаю, — это мое имя». Так вот, говорит, погоня за деньгами белого человека в самом разгаре, и никто не станет ждать до завтра или до того времени, когда мы будем готовы принять в ней участие; если бы крыса не умела прытко бегать, ей пришлось бы уступать дорогу черепахе. И он рассказал мне о том, какого высокого положения достигли сейчас люди из разных маленьких племен — а ведь кое-кого из них мы раньше презирали! — тогда как наши сородичи даже не подозревают, что настал новый день.
Трое мужчин слушали его в молчании. Акуэбуе щелкал пальцами и мысленно приговаривал: «Ну, теперь я понимаю, почему Эзеулу вдруг почувствовал к нему такое расположение. Оказывается, их мысли — братья». Но на самом деле Эзеулу впервые слышал мнение Нводики о белом человеке и радовался, что оно совпадает с его собственным. Однако он тщательно скрывал свое удовлетворение: раз уж он составил себе определенное мнение о чем-то, не следовало создавать впечатление, будто он ищет поддержки у других; пусть другие ищут подтверждения своим мыслям в его мнении, а не наоборот.