Стрельцов. Человек без локтей
Шрифт:
Уйди Воронин из футбола вообще — к нему бы относились по-иному. Снова бы, наверное, как к иконе — в те времена, правда, никто из футболистов официально в Бога не верил, довольствовались положенным игроку суеверием. И все равно в боевом стане накануне матча и самому ценимому ветерану не место. Словом, Валерий свое место в тени занимал правильно. Играть он жаждал, как Стрельцов в шестьдесят пятом. Но Эдик готов был играть немедленно — и мог не скрывать своих желаний. Воронин же ни о какой готовности пока и не заявлял.
За нашим легким ужином в гостиничном номере Иванов никаких предположений о дальнейшей судьбе Воронина в разговорах с нами не высказывал. А старик Горохов не стеснялся выражать сомнения. Считал,
Мне нравилось, что мы поднимаемся до таких высот — незадолго до игры разглагольствуем на равных в тренерском штабе.
Но я в продолжение всего вечера так и не избавился от душевной неловкости перед Ворониным и Стрельцовым за то, что мы сидим у тренера, а они там где-то, на этом же, скорее всего, этаже, по-разному теперь расселенные, настраиваются на завтрашний день. Хотя Валере и не на что настраиваться — он в своих одиноких мыслях.
В день матча мы и обедали вместе с «Торпедо» — в ресторане гостиницы «Ташкент». Снова вместе с начальством. Близость к начальству — я тогда еще отметил это — заглушает в нас и голос совести, и все прочие внутренние голоса. Администратор Каменский выпил с нами за компанию рюмку водки, за что высмеивающе осужден был старшим тренером. И нам бы пить не следовало, когда рядом гладиаторы. Но мы себя чувствовали не зрителями, а кем-то, кому все за причастность разрешено, хотя элемент прихлебательства создавал во мне некий моральный дискомфорт.
Стрельцов уж не помню с кем из игроков сидел за столиком, помню только, что ел он из вазочки розовое мороженое…
Конфликт произошел на ровном месте. Нас взяли в автобус, который доставлял футболистов на стадион. Мы влезли в салон заранее. Из посторонних, кроме нас, был еще папа нового игрока «Торпедо» Гулямхайдарова, смуглый крестьянин с орденом Ленина на лацкане плохо сшитого серого костюма. Футболисты еще спрашивали Гулямхайдарова: фартовый ли у него отец? Вопрос в том: фартовые ли мы? — вроде бы и не ставился: мы проходили как приятели тренера. В команде совсем немного оставалось наших знакомых с шестьдесят четвертого года.
Иванов вошел в автобус последним. И Алик Марьямов в своей манере шутить громко спросил: «Тренер тоже поедет?» Чем вызвал гневную вспышку Кузьмы. Чувствовалось, что он старается сдержаться, но не может. Пригрозив нас выгнать, он все же ограничился язвительным замечанием о качестве марьямовского юмора. Автобус тронулся. Я оцепенел от стыда. Посмотрел на Стрельцова. Он мне улыбнулся. А может быть, и не мне — моему виду ошарашенному. Стрельцову, допустим, было все равно, кто едет с ними, кто не едет. Но остальные игроки, по-моему, выглядели озабоченными: зачем же тренер берет в дорогу на стадион людей, им, как выяснилось, непроверенных?
Нам не следовало ехать в автобусе с командой, как и не следовало пить за обедом в ресторане. Но и деться нам теперь было некуда. Мы остались за кулисами. Иванов — и в подражание ему остальные штабисты, включая выпивавшего с нами Жору Каменского, — не замечал нас. Мы старались держаться как ни в чем не бывало. Долго беседовали с Ворониным — он тоже, видимо, не знал, куда себя деть…
Валерий Винокуров прилетел на матч как корреспондент «Советского спорта». Он был нашим ровесником, но мы к нему относились несколько свысока. Винокуров закончил, если я ничего сейчас не путаю, институт связи. И работал одно время на «Мосфильме» с первой женой Марьямова Катей. Катя Попова и тогда уже котировалась в качестве подающего надежды звукооператора — сейчас она обладательница «Ник» и прочих кинематографических призов — а Валерий Изидорович, влюбленный в футбол, рвался из кино в журналистику. И вот сейчас он находился при исполнении обязанностей — и Валентин Козьмич Иванов терпеливо выслушивал его вопросы, чего-то отвечал ему, а не грозил откуда-либо выгнать. Мы смотрели свысока на Винокурова не из-за завышенной самооценки — при том, что такая самооценка имела место и по сей день сохранилась, — а потому, что близость свою к футболистам мы ставили выше журналистской профессии. Мы считали, что знакомство это дает нам особое знание, выгодно отличающее нас от коллег, которых мы и коллегами-то не считали, если быть до конца откровенным. У нас были иные жизненные планы, чем у пишущих про футбол корреспондентов.
А вот теперь и в степени близости знакомства можно было сильно засомневаться. Винокуров оказался на более правильном пути. Как сказано в советском лозунге еще тридцатых годов: с модели — на планер, с планера — на самолет. Нам же в нашей гордыне — модели и планеры напрасно показались ненужными.
В конце посвященного ему фильма Константин Иванович Бесков, выдворяя из раздевалки победителей съемочную группу, говорит Леше Габриловичу, что не хочет слышать сейчас никаких провокационных вопросов. Что понимает Лешину профессию, но «у меня профессия несколько другая».
Мы тогда, сразу после съемок, огорчались, сердились на невозможность Бескова поддерживать долго с кем-либо хорошие отношения. Обижались, что силы наши оказались понапрасну затраченными — и мы так и не сумели до конца расположить к себе великого тренера. Но, во-первых, эпизод с пожеланием о прекращении съемок получился одним из лучших в картине. А во-вторых, Бесков выразил мысль, как я сейчас думаю, исчерпывающе.
За правду и за близость, разрешающую в эту правду проникнуть, надо обязательно платить ухудшением или даже разрывом тех отношений, что позволили приблизиться к натуре. Если не рисковать, добиваясь максимума выразительности, то ничего, кроме общих слов и парадного портрета, не получишь.
Но кто сказал, что победители чего-то еще иного хотят, кроме общих (похвальных, конечно) слов и парадных портретов? И согласны позировать добровольно для этого иного?
Спортсмен вообще не признает полутонов. Он действует на соревновательном поле, где существуют лишь «за» и «против». Образуясь с личным опытом каждого, можно сказать, что то же самое присутствует во всех других профессиях. Правильно. Но меньшая экстремальность или вынужденная цивилизованность в развитии отношений и невозможность или необязательность физического контакта с конкурентом иногда легче позволяют маскировать как «за», так и «против». Спорт обнажает суть отношений во всех областях и видах приложения человеческой силы. Может быть, цивилизация коммерчески оконтурила и оберегает заповедный остров, обитаемый гладиаторами, чтобы они сюжетами своих судеб постоянно напоминали человечеству о том, что ничего не меняется в мире с доисторических времен, когда захотим мы дойти до самой сути во всем нас окружающем и во всем окружаемом нами?
Все ищут сильных союзников. Но и находят их немногие, и коварства в союзе равных несравнимо больше, чем и намека на любовь.
Сильный человек не от хорошей жизни окружает себя ничтожествами, полагаясь в глубине души на самого себя, но и надеясь на большую верность ничтожеств в неравном союзе. Чаще всего он ошибается — и обманывается в преданности приближенных для общей обороны.
Гулливеру не дано покорить или убедить хотя бы в чем-то лилипутов — в самом лучшем случае они его станут терпеть ради пользы. При условии, что польза, приносимая Гулливером лилипутам, им самим вполне понятна. Преимущества лилипутов еще и в том, что они-то не обольщаются, находя друг в друге равных и одинаковых. А Гулливеру приходится, чтобы не погибнуть в одиночестве или от одиночества, признавать в лилипуте равного себе. И незаметно — а и заметно: какая разница? — начинать жить, помещаясь в чужом размере — не гордясь, а невольно стесняясь своего роста.