Стреляй, я уже мертв
Шрифт:
Особенно часто Самуэль ездил в Лондон и оставался там дольше, чем, как считала Мириам, было необходимо. Она знала, что во время этих поездок большую часть времени он проводит в обществе Кати. Уже не раз она ловила его слишком нежные взгляды, устремленные на эту женщину.
Она видела, что они с Самуэлем уже давно не были парой, превратившись за эти годы в квинтет, с тех пор как к ним присоединились Константин, Вера и Катя.
Конечно, она не чувствовала себя счастливой, в отличие от Самуэля. Единственным утешением для нее служили письма Даниэля, в которых тот уверял, что у него все замечательно,
Но в то же время, как ни старалась Мириам привлечь внимание Самуэля, он не замечал ее усилий. В конце концов она даже решилась последовать советам парикмахерши и остригла волосы, чтобы стать похожей на парижанку, стала одеваться по парижской моде — едва прикрывающие колени юбки, шляпки, перчатки... Самуэль никогда не жалел на нее денег, позволяя тратить, сколько заблагорассудится, но в то же время никогда не давал себе труда обратить внимание на новое платье жены. Мириам все еще не желала признать, что их брак стал просто ширмой, и теперь их связывают лишь Далида и Изекииль. Самуэль любил детей, и лишь при виде их его лицо озарялось нежностью. Потребовалось еще два с лишним года, прежде чем Мириам окончательно признала, что совместной жизни пришел конец.
Мириам никогда не позволяла себе рыться в бумагах Самуэля, но однажды утром она нашла на полу листок бумаги, выпавший из его кармана. Она подняла его и, едва взглянув, сразу узнала округлый почерк Кати.
«Дорогой, мы так по тебе скучаем! Мы не виделись всего три недели, а кажется, что прошла целая вечность. Вера готовится праздновать именины Густава. Можешь себе представить: моему племяннику исполняется десять лет! В следующем году он уезжает в пансион, и Вера хочет, чтобы эти именины он запомнил надолго, но радость его будет неполной, если с нами не будет тебя.
Ждем тебя с нетерпением.
Твоя навеки
КАТЯ»
Мириам не знала, что и подумать. Она боялась потребовать объяснений у Самуэля, не сомневаясь, что назовет это письмо совершенно невинным, скажет, что в нем нет ни единой строчки, которую можно превратно истолковать. Но при этом она была уверена, что это, несомненно, письмо любящей женщины.
Итак, они пригласили Самуэля на именины Густава, однако ни на нее, ни на детей это приглашение не распространялось. Да и неудивительно: Катя никогда не питала особой нежности к Далиде и Изекиилю, как можно было бы ожидать, учитывая, что они дети Самуэля.
Далида унаследовала от Мириам черные волосы и оливковый цвет кожи. Изекииль был похож на Самуэля — правда, волосы у него были каштановые, а черты лица немного напоминали сефардские, это он тоже унаследовал от матери. Но никто из детей даже близко не был похож на Густава, сына Веры и Константина, напоминающего одного из тех ангелочков, которых так любили изображать художники эпохи Возрождения. Густав был таким очаровательным, белокожим, светловолосым и голубоглазым, что невозможно глаз отвести. Мириам искренне восхищалась этим ребенком, к тому же, несмотря на юный возраст, он обладал поистине безупречными манерами, не в пример
Весь день она не могла дождаться, когда Самуэль наконец-то вернется из лаборатории. Но и тогда ей далеко не сразу удалось выяснить отношения: слишком муж выглядел напряженным и обеспокоенным.
— Через пару недель я собираюсь поехать в Германию, но мне совсем не нравится, что происходит в Берлине, — начал он прямо с порога вместо приветствия.
— Ты имеешь в виду нового канцлера? — спросила она.
— Да, этот Гитлер прямо-таки ненавидит евреев.
— Не понимаю, почему президент Пауль фон Гинденбург назначил его канцлером, — ответила Мириам.
— Для устрашения коммунистов. Немецкие политики боятся, что их соотечественники увидят в коммунизме решение всех своих проблем. Ты знаешь, сколько людей сидит без работы? Страна находится на грани разорения. Константин настоял, чтобы мы наладили продажу лекарств немцам, но это не принесло ничего, кроме головной боли. Не скрою, флаги со свастикой вгоняют меня в дрожь... Многие евреи бегут из Германии; другие не хотят уезжать, поскольку считают себя настоящими немцами. Вот только Гитлер не считает их таковыми. Ты даже представить себе не можешь, какие унижения они терпят...
— В таком случае, тебе не стоит туда ехать, ты же еврей. Так что пусть едет Константин.
— Он тоже еврей.
— Согласна, но все же не такой, как мы.
— Как это не такой? Его дед был евреем.
— Но его мать еврейкой не была, так что его можно считать русским. И, насколько я знаю, он никогда не посещал синагогу.
— Мириам, так ведь и я не хожу в синагогу, да и ты бываешь там очень редко. Или ты считаешь, что еврей — лишь тот, кто посещает синагогу?
— Я считаю, что ты не должен ехать в Берлин. Хочешь заработать еще больше денег? У тебя и так их столько, сколько никогда не потратить.
В тот день они, как всегда, ужинали вместе с детьми. Мириам настаивала, чтобы дети ели за общим столом; вспоминая о Густаве, она очень его жалела, зная, что тот вынужден есть в одиночку или в обществе няни. Вера при всей своей доброте была настоящей аристократкой и полагала совершенно немыслимым, чтобы ребенок сидел за столом вместе со взрослыми. Константин не считал это правильным, но он слишком редко бывал дома, чтобы оказывать какое-то влияние на воспитательные методы своей супруги.
Болтовня собственных детей отвлекла ее от мыслей о Густаве. Далида выросла умной и проницательной девочкой, не устававшей задавать вопросы.
Позднее, когда дети уже легли спать, Мириам наконец-то смогла завести с мужем разговор о письме.
— Я оставила для тебя на комоде письмо — должно быть, его принесли вчера вечером или сегодня утром. От Кати.
Самуэль беспокойно заерзал в кресле, но все же не отвел взгляда.
— Да, меня пригласили на именины Густава.
— Забавно, что не пригласили ни детей, ни меня.
Самуэль не сразу нашелся, что ответить; Мириам пристально взглянула на него, и он отвел взгляд.
— Ну, Катя ведь знает, что ты не любишь путешествовать, — ответил он.