Стукачи
Шрифт:
Вскоре кабинет был сплошь забрызган кровью. И все ж сбили с ног Самойлова. Навалились втроем. Ногами по нем ходили, так что дышать стало нечем. Только тогда его оставили в покое.
— Да, крепкий орешек попался! Дерется как черт! — долетало до слуха Ивана Степановича.
— И не таких обламывали. Окати его водой. Он теперь поумнеет. Я продолжу с ним разговор, — сказал следователь. Мокрого, избитого его бросили на стул.
— Будешь признаваться?
— Иди на хер! Признал бы я тебя в свое время, пес вонючий! — ответил Самойлов.
И снова загуляли по нем кулаки.
Так
На допрос сам не мог идти. Его волокли мешком по коридору, за ноги.
Боли он уже не чувствовал.
— Другой бы давно сдох. Этот — дышит! И так не признался, не подписал, — услышал Самойлов над головой.
— Не дурак, жить хочет. Значит, оставь его особистам. Может, в этап возьмут…
И через месяц, в зарешеченном вагоне, вместе с такими же, как сам, поехал далеко на север, под усиленной охраной.
В этом вагоне были все те, кого не удалось чекистам сломать, выбить из них признание, подписав тем самым собственный смертный приговор.
Самойлов к концу пути отдышался, отхаркался и начал вставать на ноги.
Сам вышел по шаткому трапу на берег, поняв, что госпожа судьба кинула его на самый край земли. Отсюда до своего колхоза пешком уже не добраться. А значит, нужно выбросить из памяти прошлое. Забыть его навсегда.
Иван Степанович попал в барак к политическим, в зону неподалеку от Холмска. И уже на второй день вышел на работу вместе со всеми. Люди в бараке, узнав от Абаева о Самойлове, сочувственно качали головами. Молча, без лишних слов, отвели ему нижнюю шконку в середине барака. Не лезли с расспросами в душу, не бередили память.
Как и остальные, с утра и до темна катал бочки Самойлов из склада на погрузплощадку, обдирая в кровь руки, таскал тяжеленные ящики. А потом, проглотив наскоро то, что называлось ужином, проваливался в сон.
Двадцать пять лет… Даже если по половинке их отбыть, попробуй, доживи? Но на политических льготы не распространялись. Это было известно каждому.
Иван Степанович и здесь остался верен себе. Ни с кем, кроме Абаева, не общался. Ни от кого не взял кусок пайки. Ни с кем не делился пережитым. Жил и работал молча.
Когда при нем начинались разговоры о несправедливых, незаконных осуждениях, он не поддерживал их. Не потому, что боялся, понимал бесполезность темы. А пустых разговоров не признавал.
Не отвечал на каверзные вопросы сук, подсунутых в барак администрацией зоны. Их он внутренним чутьем научился угадывать. И гнал от себя взашей, пинками и бранью.
Единственно, что любил послушать, так это фронтовые разговоры. Тогда Самойлов присаживался на своей шконке кузнечиком и слушал чей-нибудь неторопливый рассказ долгими часами. Сам, случалось, вспоминал. Но рассказчик из него был никудышный.
За годы в зоне Иван Степанович заметно постарел. Стал худым, молчаливым. И, казалось, смирился с безысходностью.
День ото дня на Сахалине ничем не отличались. Разве что погодой. И дождливые, затяжные весны сменялись коротким летним теплом. Потом сухую осень сменяли вьюжные, холодные зимы. Нулевая отметка здесь нередко опускалась ниже
В такие дни отдыха барак политических оживал. Даже свои концерты устраивались. С песнями, плясками, с ведущим.
Да и что оставалось делать в ситуации, перед которой все эти люди оказались беспомощными детьми…
Недавнее начальство, профессора, ученые, артисты, музыканты, художники, священники — весь цвет интеллигенции, одетый в серые брезентовые робы, познавал на своих спинах и душах сермяжную истину строя, не прощавшего превосходства одних над другими, установившего равноправие кухарки с графом, свинарки с ученым…
Все познали на себе жестокую цену зависти одурелой толпы. Только из нее появлялись никчемности, падшие, до стукачества. Из нее появились чекисты, жиревшие на конфискованном имуществе расстрелянных, ни в чем не повинных людей. Коль сами не способны были заработать, нажить, отнимали, отбирали силой якобы в пользу государства, которое никто не мог прокормить и насытить: даже громадные северные зоны, появившиеся тысячами по всей стране, где зэки с утра до ночи вкалывали даром, на свою свободу, которую отняли у них, не простив превосходства — морального или материального, — значения особого тому не придавали. Утверждая общее для всех равенство: не высовываться и не выделяться.
И летели головы с плеч ученых. А зачем они оказались умнее толпы? Кого не убили — надолго упрятали, до самой смерти…
И все ж… Ну что ты с ними сделаешь? Опять концерт затевают. Нагрели печурку докрасна, чтоб задницы зрителей к шконкам не примерзли. И, образовав круг, хохочут, словно на воле, на домашней вечеринке, где-нибудь на Фонтанке иль на Арбате.
— А теперь вы, вражьи морды, предатели и шпионы, отпетые затычки буржуев и империалистов, прослушаете популярнейшую из всех песен о вожде народа Иосифе Виссарионовиче Сталине! Исполнитель, небезызвестный всем Луки Евгений. Но таким он был давно. Сам забыл. Прошу аплодисменты!
И в круг входил рыжий, всегда улыбающийся Женька, В руках, вместо гармошки, пара ложек. Он на них лихо себе подыгрывал.
Евгений откашлялся. Поклонился зрителям и запел, краснея от внимания:
Товарищ Сталин, ты — большой ученый,
В языкознании — познавший правды толк,
А я — простой, советский заключенный,
Ты мне товарищ, словно брянский волк.
За что сижу? По совести — не знаю,
Но прокуроры строги и умны,
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы…
Вчера мы хоронили двух марксистов,
Мы их не укрывали кумачом,
Один из них был правым уклонистом.
Второй, как оказалось, ни при чем…
Живите ж сотню лет, товарищ Сталин!
И если даже сдохнуть надо мне,
Я знаю, много будет чугуна и стали
На душу населения в стране…
Зрители на шконках и вовсе приуныли. Себя вспомнили. Аресты, допросы… А за что? Кому мешали они?
Женьку никто не слушал. Грустно стало. Самойлов тоже растянулся на своей шконке. Колхоз вспомнил. Памятью пошел по улице, в каждый дом заглянул. И вдруг до его слуха хохот дошел. И обрывок песни: