Ступени любви
Шрифт:
— Они собираются отравить Феличиано? Ублюдки…
— Что им остаётся? Он не мелькает в городе, в замке охрана, значит, нужно купить повара или какого подонка в замке — это по карману и риск невелик. Купят через подставное лицо, дурак и знать не будет, за чьи деньги его повесят. При этом, сама понимаешь, первыми постараются купить наиболее близких к графу людей… и тут уж тебе видней, кто из них дешевле всех.
Донна Лоренца усмехнулась.
— Епископ Раймондо любит Бога. Ормани верит в Бога и сочтёт попытку подкупить его оскорблением. Сукин хвост Энрико боится Бога, а, кроме того, обладает мошной, набитой не менее туго, чем у тебя, сынок.
Эти слова матери вызвали на лице сына насмешливую улыбку.
— Да? А по виду не скажешь, что мой бывший собутыльник —
— Ты видел его?
— Да, как всегда валял дурака на площади да собирал слухи.
— Если Крочиато не выставляет богатство напоказ, это говорит о его здравомыслии, а не о том, что он беден. А этот Паоло… остался у Реканелли?
— Да… и, по-моему, ему весьма приглянулась юная дочка Родерико. Не удивлюсь, если к нашей следующей встрече найду в нём пылкого республиканца и пламенного врага тирании. Да ещё и страстного влюблённого, пожалуй. Надеюсь, наш человек по-прежнему в доме Реканелли?
Донна Лоренца кивнула и задала вопрос, лежащий весьма далеко от политики, зато куда ближе к материнскому сердцу.
— Ты-то когда женишься, шельмец?
Сын поморщился и промолчал.
— Неужто в чужих землях никого не нашёл?
— Да я и не искал. — Лицо Амадео потемнело. Он перевёл разговор. — Ну, а как поживает граф, мой дружок Чино?
Теперь омрачилось лицо донны Лоренцы. Она вздохнула.
— Это особый разговор. Феличиано изменился. — Мать заметила, что сын поднял на неё глаза, и покачала головой. — Нет, не оподлел и не заболел гордыней, что было бы неприятно, но ожидаемо. При нём по-прежнему Раймондо, Северино, Энрико и брат с сестрой. Чечилия с сестрой Раймондо Делией вернулись перед Пасхой из монастыря. Но и друзья не узнают его. Началось это ещё после смерти Франчески Паллавичини, он… ты не поверишь, вытворял такое… а после гибели Анжелины просто потерял себя. Часами, Катарина говорит, на башне сидит, на город смотрит и молчит. Мне не нравится всё это.
— За последние годы граф Феличиано хоть раз вспоминал обо мне? — твёрдое лицо Амадео окаменело. Было заметно, что он готов к любому ответу.
— Ну, ты уж, — донна Лоренца опешила, — скажешь тоже. Да. И часто. Последний раз спрашивал, приедешь ли ты на весенний праздник, и просил, чтобы я немедленно известила его о твоём приезде.
Лицо Амадео чуть смягчилось.
— Энрико видел меня — граф уже знает, что я здесь. А что произошло с Анжелиной? Толпа на площади судачит, что молодой граф убивает жён. Что за вздор-то?
Донна Лоренца поморщилась.
— Дурная история. Я была тогда в замке у Катарины. Анжелина выбежала из своей комнаты во двор, приказала шталмейстеру седлать лошадей и вместе с сокольничим Пьетро Россето отправилась на охоту, при этом Чино… Феличиано стоял на балконе. Все слышали, что он просил её остаться, но виконтесса заявила, что не сядет с ним за стол. Феличиано… я видела, он сильно побледнел и ушёл к себе. Та же, как сумасшедшая, понеслась в Лысый лесок, Россето догнал её, егеря ехали следом. Тут наперерез белой лошади Анжелины вдруг выпорхнул филин, он перепугал Лакомку, та резко остановилась, потом рванулась вперёд. Подпруга у седла лопнула, и Анжелина на всём скаку слетела с лошади. Местность там болотистая, упади она на мочак — ничего бы страшного, но под головой оказался камень — она сломала шею. Шталмейстер говорил, что все сошлось — одно к одному. Он не хотел давать донне Анжелине Лакомку, она пуглива, но та сама потребовала её — цвет лошади подходил к её шубке, седло он тоже приказал отдать Фаллоро для ремонта, — но нет, донна Анжелина считала его удобным и велела взять его. А на мочаке по ранней весне что делать? — у всех гнезда, птица пуганая да нервная… потомство ведь…
— Что стало поводом для ссоры Феличиано и Анжелины?
— Никто не знает. Граф семейные распри на люди никогда не выносит. Что до друзей, — донна Лангирано пожала плечами. — Его друзья — твои друзья, мозгами они не обижены, но разводят руками. Через месяц после смерти виконтессы умер старый граф — остановилось сердце. Меня тогда не было. Говорят, накануне между старым графом и Феличиано был тяжёлый разговор, но о чём? Бог весть. Сейчас он часами сидит на башне, Катарина говорит, тупо глядит на окрестности. Ещё пять лет назад Нинучча-прорицательница наговорила ему всякого вздора — чтобы он остерегался угрозы роду, не снимал меча, толпы избегал и помнил, что пред Богом ходит. Мы с Катариной подумали, что лучше ему не мелькать в городской сутолоке. Да он и сам так думает.
Сын задумчиво кивнул и поднялся.
— Нинучча не шибко-то и ошиблась, в его положении и я предсказал бы ему то же самое. Вызови завтра нашего человека из дома Реканелли к Дженнаро. Мне и так ясно, что он скажет, но вдруг я неправ? А ночью я навещу замок.
Глава 3
Между тем, молодой Паоло Корсини был счастлив оказаться в доме Реканелли — люди они были влиятельные и знатные, к тому же встретили его как равного, а юная Лучия и вовсе была хороша, как весенний цветок. Паоло клятвенно заверил мужчин семейства, что всю дорогу не выпускал ларца из рук, а на вопрос о своём попутчике отозвался неопределённо — явно аристократ, но больно много о себе мнит.
Юная же Лучия, рассмотрев Паоло, настроилась на критический лад — собой-то ничего, да не больно-то красноречив и умён и, сделав этот нелестный для молодого Корсини вывод, хоть и продолжала кокетничать с юношей, утратила к нему всякий интерес.
Ей вдруг стало тоскливо. В последний год в монастыре монахини стали смотреть на неё неодобрительно, да и сама Лучия чувствовала, что с ней происходит что-то странное: она становилась то неуемно весела, то грустила Бог весть почему. Для печали ей не нужна была серьёзная причина — скорее, она склонна была сама придумывать её. Сумерки, лёгкое потрескивание свечей, пение цикады в монастырском саду почему-то рисовали в её воображении тягостные картины, и только любимое ею масло, напоенное ароматом ландышей, подаренное монахиней Джованной, утешало. Стоило вдохнуть его благоухание — и мир расцветал даже в зимнюю стужу весенними красками.
В монастыре рядом с ней жила Чечилия Чентурионе, дочь графа Амброджо. Лучия знала, что их семьи враждуют, дома слышала немало дурного о членах этого рода. Тем удивительней оказалось знакомство с Чечилией — ласковой и совсем не задавакой. Кроме милого нрава Чечилия, в отличие от Лучии, не была наивна и знала куда больше, чем надлежало девице её лет, и даже — имела уже сердечную тайну. Сама же Лучия, хоть и ощущала волнение при виде молодых людей в храме, где они, воспитанницы сестёр-кармелиток, пели на хорах на службе, но влюблена никогда ни в кого не была.
Девицы неожиданно для самих себя понравились друг другу и подружились, при этом обе, приезжая домой, никогда не говорили близким о своей дружбе, понимая, что она не вызовет одобрения ни в палаццо Реканелли, ни в замке Чентурионе. Сдружилась Лучия и с Делией ди Романо, сестрой местного епископа Раймондо, знакома была и с Бьянкой, сестрой скалько и массария — управляющего и казначея замка Энрико Крочиато, о котором Чечилия Чентурионе говорила, что он настоящий рыцарь.
Лучия была обязана Чечилии многими знаниями и книгами, которые та втихомолку от монастырских сестёр давала ей читать ночами. Эти книги волновали кровь и будоражили Лучию, но одного она не понимала и наконец спросила о том подругу. «Здесь говорится, что они возлегли на ложе… а это зачем? Так принято на свадьбах?» Чечилия просветила её, хотя имеющиеся у неё сведения были почерпнуты из болтовни деревенских девок-прядильщиц в замке. «Жених разденет тебя и овладеет тобой, он должен пронзить тебя своим мужским клинком, и тогда ты станешь его женой и продолжишь его род. Это больно, но так надо» Лучия испугалась. Однажды на внутреннем дворе она видела, как клинком закололи свинью. Это было так страшно! «Пронзит клинком?» Чечилия захихикала. «Мужской клинок — это то, что у каждого мужчины всегда с собой, даже в бане. Он не очень острый, но Нинучча говорила, что первый раз прокалывает больно» Нинучча ещё много чего рассказывала Чечилии, но та целомудренно сочла, что об остальном в монастырских стенах говорить негоже.