Субмарина
Шрифт:
— Я тут подумал, может, у тебя есть его номер.
Кемаль открывает мне колу, сует банку в здоровую руку.
— Постой-ка, дай я разберусь. Ты приходишь в спортцентр, фитнес-центр, потому что тебе нужны сигареты. Я правильно понял? А в аптеке ты уже был?
— Да. У тебя есть его телефон?
— Где-то есть.
Кемаль смотрит на бумаги, лежащие перед ним, открывает ящик, снова закрывает.
— Так сразу не найти. Поболтайся тут до закрытия. Через полтора часа номер будет.
— Я вернусь.
— Нет, черт подери. Сядь на велосипед. Или покачай пресс, давай, поработай над квадратиками.
— И что дальше? Солярий, а? И бровь проколоть?
— О, а ты, похоже, вникаешь. А как же еще добиться популярности в тюрьме?
— Я вернусь.
Беру колу с собой, сажусь на старую покрышку, лежащую в гравии на площадке перед центром. Пью медленно, смотрю прямо перед собой. Отсюда видно, как центр пустеет, кое-кто из ребят мне кивает. Я возвращаюсь, почти все разошлись, в душе еще стоит пар. Кемаль кричит:
— Немедленно, Хеннинг, повторять больше не буду!
Хеннинг — здоровый парень, вышибала на дискотеке, откладывает штангу. Берет сумку и идет к двери.
— До завтра.
Кемаль не отвечает, он подсчитывает выручку.
— Номер нашел?
— Две минуты. Возьми колу.
Я не беру колу, стою и смотрю на него. Кемаль поднимает глаза, широко улыбается:
— Знаешь, что тебе нужно?
— Телефонный номер?
— На хер его.
— Но у тебя он есть?
— Да-да, конечно.
— И все время был, да?
— Да.
— И когда ты сказал, что его нужно поискать, ты врал?
— Да.
— И на это у тебя была причина?
— Да, потому что я знаю, что именно тебе нужно.
— И что мне нужно?
— Тебе нужно оторваться по-черному, Ник. Шаверма и дурь. Коррида, или дрэг, или можем просто кого-нибудь отмутузить.
Коррида — это собачьи бои. Последний раз, когда ходил туда, в одно местечко на Амагере, во дворике за авторемонтом, Кемаль кричал: собака должна внушать ненависть, а вы наприводили этих вонючих шавок, гребаных Лэсси. Дрэг — не улица, а автогонка, дрэг-рейсинг. Происходит в разных местах, за городом, эсэмэски рассылаются в тот же день. Молодые пацаны убиваются на своих тюнингованных дизелях и нафаршированных «хондах-сивик».
— Вечером собачий бой?
— Организуем. Если хочешь крови. Что угодно, Ник. Хочешь посмотреть на собачек?
Я трясу головой.
— А что, Ник? Давай куда-нибудь поедем. Попьем пивка. Я тебя так накурю, забудешь, на каком ты свете.
— Я не…
— И обещаю: если нам попадутся симпатичные датские девочки, я высуну голову из машины и обзову их шлюхами. Ради тебя.
— В другой раз, Кемаль. Вечером я не…
— Ты только скажи, Ник, ты знаешь, где меня найти.
Он подталкивает ко мне листок с телефоном. Возвращается к деньгам, делает вид, что продолжает считать.
Последний раз мы были вместе, втроем, мой брат, мама и я. Последний раз мы были вместе, последний раз это было после того, как у нас появился дом. Она работала официанткой некоторое время, период просветления. Купила дом на деньги, полученные в качестве компенсации за производственную травму. Спина.
Она была очень гордой. Нам с братом было по двадцать с небольшим, мы сидели с ней, пили кофе. Никто ничего не сказал о нем. Никто ничего не сказал. Никто не сказал: а ведь кого-то не хватает. Никто ничего не сказал. Мы пили кофе, мать смеялась, пододвигала к нам печенье. Мы снова будем семьей. Попытаемся. Никогда не поздно. Снова будем улыбаться друг другу, смеяться. До сих пор не получалось, но, может, теперь получится, у мамы же дом. Она нам все показала. Гостиную, спальню. Комнатку для гостей. Обязательно приходите, а если придете не одни, то знайте, сплю я крепко.
И снова мы сидим за журнальным столиком. Кофе остыл, но мы пьем его.
А как дела с работой, Ник? А как та милая девушка? А брат все потел. Все время прихлебывал принесенную с собой колу. Длинные рукава, хотя лето было в разгаре. Он за два месяца килограммов десять сбросил. Лицо серое, спрашивал мать, не может ли она одолжить ему денег.
Нам показали сад. Маленький и неухоженный. Все заросло сорняками, деревья сплелись.
За домом она сказала:
Здесь я хочу посадить помидоры.
Здесь я хочу посадить петрушку.
Здесь я посажу картошку.
Может, декоративную тыкву.
Как она раньше говорила:
Здесь мы будем вместе. Здесь мы будем семьей. Теперь мы вместе.
После я поехал к Ане. Ждал автобуса. Не дождался, взял такси. Я должен был поехать к себе, мы так договорились. Поспать. Мне надо было рано вставать на работу. У Аны я всегда недосыпал. Ана не любила закрывать глаза.
Ана жила в маленькой чердачной комнатке; не из тех адресов, что встретишь в телефонном справочнике. Приходилось звонить соседям по подъезду, пока кто-нибудь не открывал. Затем подниматься до самого верха. Комната маленькая, я мог встать в полный рост только посередине. Ана встретила меня в футболке и трусах. Посмотрела. Взяла за руки. Поцеловала в шею. Мне нечего было сказать. Она дала мне хлебец с плавленым сыром, крепкого чая. Я ел, сидя за складным столиком.
Я никогда ей ничего не рассказывал. Некоторые вещи не становятся лучше, если о них говорить. Некоторые вещи лучше не становятся. Ночью я лежал, прижавшись к ее спине. Обняв ее. Она не смогла бы встать, если бы захотела. Так мы и лежали до рассвета. Ей, наверное, было больно, но она ничего не сказала.
Он сидит на ступеньках в переулке к Нёреброгаде, Иван. Летний вечер. Светло. Еще два дня назад я запинал бы его до смерти.
Сидит, вниз глядит, рукой прикрывает рот. На земле —.тужа из соплей и крови. Из носа красной ниткой тянется слизь. Сажусь рядом. Ходил целый день. Мускулы торса опадают, а вот икры накачал — будь здоров.
— Привет, Иван.
Он поворачивает голову, смотрит на меня. Не сразу сфокусировал взгляд, но вот глаза широко раскрываются.
Дыхание учащается. Он пытается встать. Я кладу руку ему на плечо, кожа да кости. Он не противится, а хотя бы и пытался, я бы не заметил. Ну конечно же, его избили. Он — из тех, кого можно бить без риска. Виноватый вид, воплощенный призыв к насилию, пацанам такие по нраву. Что? Ты назвал мою девушку шлюхой? Почему бы его не ударить, почему бы нет. Настроение улучшается, чувствуешь себя мужчиной. Вот он, таращится на меня, взвесил шансы, сдался и снова уставился на свою лужицу.