Субмарины-самоубийцы
Шрифт:
— Добро пожаловать, Ёкота-сан! — приветствовала меня хозяйка дома.
Она взяла чемоданчик у меня из рук, и приветливая улыбка на ее лице доставила мне истинную радость, какой я не знавал уже много времени. Эта чудесная женщина по-настоящему обрадовалась, увидев меня, и была искренне рада тому, что я остался в живых.
Я объяснил ей, как мог, ту ситуацию, в которой я оказался, хотя порой мне и пришлось с трудом подбирать слова. Я рассказал ей, что мне некуда податься, что я не хочу возвращаться в Токио и не знаю, есть ли мне смысл снова возвращаться в жизнь, когда мои друзья ее уже покинули.
— Так поживи у нас! — сказала она, все прекрасно поняв, как, я надеюсь, поняла бы меня моя собственная мать, останься
Так я остался в доме семьи Харада. Я провел в нем весь сентябрь, когда мятежники были осуждены и отправлены в заключение японскими властями за то, что они отказались повиноваться приказу императора. Оставался я в нем и тогда, когда наступили холода. В октябре и ноябре я написал и отправил много писем моим родным, но не получил ни на одно из них ответа. Я совершенно не предсталял себе, где они могут быть и живы ли вообще. Уныние все больше и больше овладевало мной. Я даже не пытался найти себе какую-нибудь работу, чтобы иметь возможность хоть как-то компенсировать семейство Харада за то, что они кормили меня. Мне не хотелось покидать их дом из страха встретиться с врагами. Не то чтобы я ненавидел оккупантов, но я не хотел видеть людей, которые нанесли поражение моей стране.
Затем я получил письмо от моей сестры Тиёэ. Вся моя семья была эвакуирована в район горы Фудзи, но Тиёэ и ее муж только что вернулись в Токио. У них все было в порядке, хотя, как я понял, они время от времени испытывали недостаток в продовольствии. Я собрал свой чемоданчик, поблагодарил семью Харада за их щедрое и безропотное гостеприимство и сел в токийский поезд. Прибыв в нашу столицу, я тут же увидел зрелище, которое ужаснуло меня. На улицах люди просили милостыню! Это поразило меня в самое сердце, зрелище это было даже ужаснее зрелища людей, роющихся в мусоре в поисках чего-нибудь съестного. Сколь же глубоко пала Япония! До войны нищих не было. Улицы японских городов ничем не напоминали улицы Китая или Индии. Милостыню никто не просил. Это считалось слишком постыдным занятием. Даже наши священнослужители надевали на головы особые плетеные маски, скрывающие лицо, когда они собирали пожертвования на религиозные цели. Но такова была реальность. Многие жители страны потеряли тех, на чью поддержку и защиту они уповали, и теперь были вынуждены побираться или умирать с голоду.
В доме своей сестры Тиёэ я обрел сочувствие к себе. Она с ужасом узнала от меня правду о том, что я делал все эти месяцы, когда моя семья считала, что я служу пилотом в морской авиации. Однако по мере того, как я все больше и больше рассказывал ей о моих друзьях и нашей философии, она стала мало-помалу понимать мои чувства. Она предоставила меня самому себе. И снова я стал паразитом, бесцельно валяющимся дома, ничего не делающим, отказывающимся выходить из дому, погрузившись в свой собственный внутренний мир мертвых.
Такое состояние продолжалось около месяца. Затем, в январе 1946 года, я получил письмо от Мицуо Такахаси, другого водителя «кайтэна». До флотской службы он жил на окраине Японии, а не на одном из ее основных островов. Он был вынужден остаться в Хикари и искать там работу, поскольку союзнические власти не давали ему разрешения на возвращение на родину. Его родная земля была теперь отторгнута от Японии, как и некоторые другие территории империи.
«Дорогой Ёкота, — говорилось в письме, — хочу сообщить тебе нечто, что может оказаться для тебя интересным, поскольку я знаю, какие чувства ты испытывал после окончания войны, живя в семье Харада».
Это было очень длинное письмо. В нем говорилось, что адмирал Нагаи стал беспокоиться о судьбе водителей «кайтэнов», которые, как ему представлялось, не испытывали желания жить. Добровольно став в свое время водителями человекоуправляемых торпед, они теперь отвергали окружающий мир, не могли заставить себя вернуться в него. Поэтому адмирал разработал план по реабилитации этих людей. Он решил создать нечто вроде земледельческого товарищества. Для этого он нашел участок земли и пожертвовал толику личных средств. Все водители «кайтэнов», которые хотели бы отрешиться от мира, сказал он, могут приехать в Хикари и влиться в это товарищество.
Я сразу же ответил на письмо Такахаси. «Я хочу примкнуть к вам, — писал я, — хотя я ничего не понимаю в земледелии». Когда я писал это письмо, то не переставал твердить себе снова и снова, что именно только такой выход и возможен в моей ситуации. Я не мог ни жить, ни умереть, и я понял, что застрял где-то между двумя этими состояниями. «Думаю, что мне удастся стать земледельцем, Мицуо, — писал я, — и я немедленно направляюсь к вам».
Предвкушая встречу с друзьями, я снова упаковал свой чемоданчик. Тиёэ, ее муж и друзья их семьи пытались убедить меня в том, что я не должен уезжать, но я отверг все их доводы и вскоре уже ехал в поезде, идущем в Хикари. Там я узнал, что нашу группу возглавит капитан 2-го ранга Синго Такахаси. В свое время он командовал группой сверхмалых подводных лодок, которые принимали участие в нападении на Пёрл-Харбор четыре года тому назад. Такахаси был уроженцем Хиросимы и никогда не улыбался. Будучи глубоко удручен известием о том, что адмирал Нагаи отказался от желания продолжать войну, он отправился на свою родину и там узнал, что его отец, профессор колледжа, исчез в огне атомного взрыва 6 августа. От их дома тоже остался один пепел. В попытках как-то ободрить и утешить этого одинокого человека адмиралу Нагай и пришла в голову мысль об организации земледельческого товарищества.
В Хикари я узнал и о том, что еще один человек проникся этой идеей. Этим человеком был Китиноскэ Накао, занимавшийся строительным бизнесом. Он пожертвовал крупную сумму денег на то, чтобы приобрести участок земли и купить земледельческие орудия. Площадь этого участка составляла около двадцати пяти акров, он находился на окраине деревни Мицуо, примерно в двадцати милях от Токуямы, городка, расположенного недалеко от Оцудзимы. Местный администратор сочувственно отнесся к этой идее, он смог понять наши чувства и оказал неоценимую помощь в приобретении земли.
В этом земледельческом товариществе нас было одиннадцать человек, все мы пребывали в каком-то неопределенном психологическом состоянии. Шестеро из нас были в прошлом подводниками на сверхмалых субмаринах, а пятеро — водителями «кайтэнов». Напутствуемые нашими благодетелями, мы дружно принялись за работу на новом поприще и вскоре поняли, что это именно то, в чем мы нуждаемся. Мы стали жить независимо, вдали от всех. Мир со всеми своими тревогами был где-то в стороне от нас. Мы возделывали плоды земли и жили трудами своих рук. На нашей земле произрастали пшеница, гречиха, картофель, батат и различные овощи. Мы растили их, ухаживали за ними, собирали урожай и продавали его, елико возможно избегая всяких контактов с другими людьми.
Несколько месяцев, проведенных в тяжком труде в поте лица своего, преобразили меня. Мышцы мои налились силой, а черные тучи, застилавшие мое сознание, стали рассеиваться. К лету 1946 года мы уже были группой по-настоящему счастливых людей. Мы ощущали себя кем-то вроде буддийских монахов, полностью поглощенных своими собственными делами и отрешившихся от всех остальных забот. Пока большой мир судил военных преступников, отправлял их в тюрьму или вешал, мы работали на земле, забыв об этом мире. Проходили месяцы, и я все больше и больше осваивался с таким существованием. Постепенно я стал приходить к убеждению, что было бы идеально прожить весь отпущенный мне срок такой жизнью — не терзая себя всякими тяжкими мыслями и не позволяя большому миру вторгаться в мою упорядоченную рутину.