Суд над Иисусом. Еврейские версии и гипотезы
Шрифт:
Для Йешуа подобная милость Пилата оказалась ненужной — он умер раньше нее. Тогда в него — для верности, видимо? — ткнули копьем.
…Х. Коэн полагает, что описание казни Иисуса подгоняли под библейские пророчества: это делало казнь новым свидетельством Божественной миссии. Вот примеры такой «подгонки» — по его книге. Автор, считает невозможным и нелогичным, что собравшаяся толпа глумилась над Йешуа — иначе зачем бы вскоре евреи шли просить у прокуратора разрешения ускорить казнь или хоронить казнненных. И то, и другое было выражением сочувствия и сострадания к казнимым. Согласно Евангелию от Матфея, глумление выражалось в том, что окружающие говорили: «Уповал на Бога? Пусть теперь избавит его, если Он угоден Ему» (27:43). Но ведь этот текст почти буквально совпадает с предсказаниями древних псалмов:
То же толкование он прилагает к факту, что римлянам не дано было перебить голени у Йешуа: «Ибо сие произошло, да сбудется Писание: „Кость его да не сокрушится“» (Ин 19:36). Почему это было важно? По еврейским верованиям, только «агнец без порока» (Исход 12:5) может быть принесен в жертву Богу в Пасхальную ночь… Там же предписано — «И костей его не сокрушайте» (12:46). Итак, Бог принял его душу, когда тело еще было не осквернено оружием язычников, оставалось «непорочным», как положено пасхальному агнцу, а что касается пролитой крови, она уподоблялась положенной крови жертвы на храмовом алтаре.
Но тогда почему, спрашивается, уже покойного пронзили копьем? Этот удар по ребрам разве не перечеркнул чистоту и непорочность агнца?
Хаим Коэн обратил внимание, что толкующая этот эпизод цитата из евангелиста Иоанна («воззрят на Того, Которого пронзили» (19:37) дана со ссылкой на книгу пророка Захарии (12:10). Но она… вырвана из контекста! А в контексте звучала так: «А на дом Давидов и на жителей Иерусалима изолью дух благодати и смирения, и они воззрят на него, которого пронзили, и будут рыдать о нем, как рыдают о единородном сыне, и будут скорбеть, как скорбят о первенце. В тот день подымется большой плач в Иерусалиме… и будет рыдать земля, каждое племя особо» (ibid, 12:10–12). То есть удар копьем вписался в пророчество!
И последняя, удивительная милость римлян — разрешение на погребение его тела. Римский закон запрещал погребение казненных, и специальные часовые следили за исполнением правила, предотвращая попытки родственников предать земле тела близких. Тем не менее, иногда разрешение на погребение, вопреки закону, выдавалось: в Риме эта милость считалась прерогативой императора, в провиции — его наместника. К Пилату пришел член Синедриона Иосиф из Аримафеи (буквально — «с плоскогорья») и просил отдать тело покойного учителя для погребения. Аргументом было то, что по еврейскому закону Йешуа требовалось хоронить до наступления ночи. Вряд ли еврейский закон имел для Пилата значение — но и здесь он уступил просьбе евреев.
Коэн видит в этом еще одно доказательства того тезиса, что Йешуа не был осужден синедрионом: ибо по еврейскому закону, лица, осужденные Верховным судом на смерть, всегда хоронились отдельно от остальных — на особых, «судейских кладбищах». Тела эти хоронили власти, а не частные лица, и по преступникам запрещалось держать траур. То, что Иосиф похоронил Йешуа у себя на участке, доказывает: по еврейскому закону он не считался (не был) преступником. Факт, что он был казнен римлянами, давал ему право на традиционное погребение по всем еврейским обычаям.
Его мать и Мария Магдалина оплакивали его, и до прихода субботы были приготовлена благовония и масти, его обвили пеленами, купленными тем же Иосифом — словом, он был погребен, «как обычно погребают евреи» (Ин, 19:48).
Последний мазок
Я не буду отнимать время у читателей изложением всех многочисленных версий по сюжету, которые возникали в еврейской среде после того, как в XX веке испарился талмудический запрет на изучение (или даже чтение) христианских источников… Много за эти годы было понаписано всякого любопытствующими неофитами. Возникла, например, гипотеза, что Йешуа являлся на самом деле духовным вождем антиримских повстанцев — «зелотов» (в соответствии с модным общественным пониманием, что национально-освободительная борьба против империи — это хорошо, а восстание угнетенных против угнетателей — еще лучше). Появилась по-своему весьма типичная для нашего путаного времени версия в изданном в последнее время (1999 г.) в Израиле романе «Подлинная история Иисуса из Назарета».
Чувство иронии, видимо, начало пробиваваться в моем тексте — я об этом жалею, потому что автор романа, бывшая москвичка Ада Брун, подлинно заворожена обаянием жизни и духа рабби из Назарета, ей хотелось вернуть этот обаятельный образ своему еврейскому народу. Но для выполнения своей задачи она неизбежно должна была проводить сложные хирургические операции, например, избавить созданный ею образ
а) от Божественного происхождения (оно несомненно не совпадает с иудаистской догматикой)
б) от Божественного Воскресения, оно неизбежно делало бы героя Машиахом (Христом), коего евреи принять не пожелали. (Не только в еврейской среде, но во всем мире в эпоху экуменизма и примирения религиозных общин в Едином Боге, реанимируется эта старинная, скончавшаяся, по видимому, только в 10-м веке традиция так называемого иудео-христианского богословия: эта секта не признавала в Иешуа Богосыновства, но видела в нем величайшего из пророков Божьих. Это, напоминаю, не спасало ее положения в иудаизме: сама идея Иисуса-пророка противоречила иудаистскому догмату, что после гибели Первого Храма пророки в Израиле перестали появляться…).
У Ады Брун персонаж Иешуа выступает в роли идеального существа, его же чудеса и мистические эпизоды Евангелий истолковываются писательницей в духе «реалистической прозы», т. е. под каждое мистическое действо подводится «жизненный», правдоподобный сюжет с характерной для российской современности позывом к оккультным знаниям. В выдумывании реалистических истолкований евангельских событий Ада Брун проявила сюжетную выдумку, хитроумие, приключенческую ловкость. Чудеса Иисуса, например, превращение воды в вино в Кане, объясняются таинственными химическими и т. п. знаниями, полученными во время его занятий в секте Кумранских братьев, а также у египетских жрецов. Уж эти-то все умели, творили чудеса почище современных химиков! Чудо Воскресения объясняется тем, что Иисуса научили умению сохранять жизнь (в коме) древние египетские жрецы. Это уже не Иисус, а «наследник Баллантрэ» (те, кто читал роман Стивенсона, помнят: в финале главного героя, ученика индийских йогов, захоронили, не сумели во время отрыть и когда, наконец, вскрыли могилу через несколько недель, он еще немного дышал… Ну, йоги-то знали побольше, чем мемфисские жрецы, неправда ли, потому у них дышал через недели, а не через три только дня!). Кроме того, ему помог воскреснуть неожиданно подвернувшийся под конец жизни папаша, Понтий Пилат, который каким-то особым видением через 34 года узнал в старой Марии девочку, виденную в молодости один раз… (Это даже более невероятно, чем опознание Демьянюка через 40 лет свидетелями-узниками Треблинки.)
…Мой иронический тон, повторяю, не должен скрывать от читателей подлинных достоинств романа А. Брун. Задача автора, поставленная самой себе, — подменить традиционную евангельски-религиозную мистику современной верой в сверхъестественный потенциал магов и экстрасенсов, конечно, кажется детской и наивной. Лично мне — проще и естественнее поверить, что распятый воскрес по Воле Божьей, чем в его исцеление а-ля Конго или Кашпировский… Но тем не менее, в книге есть бесспорные удачи — когда А. Брун не пытается толковать мистику в манере немного свихнувшейся на экстрасенсорике и оккультизме москвички, а работает как профессионал, как обычный писатель. Тогда интересно выстраивается логика развития образа Иешуа и других героев, например, описание процесса созидания учителем-рабби группы учеников, «подбора кадров» харизматическим лидером… Неожиданно и по-настоящему волнует Иисус, когда он, человек Духа, чувствует непостоянство последователей, каприз масс, их стремление навязать лидеру волю, свое видение ситуации — узкое, своекорыстное, сегодняшнее. И вполне объяснимо разочарование иудеев во вчерашнем герое как в «изменнике» (он действительно изменил их мелкому и пошлому поиску восстания), его добровольный уход в смерть — потому что обыденное существование во главе жаждущей бунта и резни черни чревато для него изменой сверхзадаче. Смерть (и задуманное воскресение) как способ ухода от пошлости, от суетности, от исторической к вечной задаче — это неплохо написано.